Пути в незнаемое. Сборник двадцатый - Страница 155

Я рад, что ты мало устала, лечишься и недурно себя чувствуешь. Это очень важно для спокойствия в моей работе — знать, что ты за собой следишь. […]

Кембридж, 26 ноября 1926

Я опять давно не писал. Все не ладятся мои опыты. Хотя я по-прежнему полон надежды и усердно работаю. Но пока не добьюсь желанного результата, я не успокоюсь. Откуда у меня такое упрямство, я не знаю. Свои другие дела и корреспонденцию я запустил. Но думаю все наверстать в конце этой недели. Веду сейчас замкнутый образ жизни. Стараюсь избегать приглашений и сижу много дома, как-то не хочется видеть людей. Играю немного в шахматы, и не без успеха. Это единственное, чем я занимаюсь помимо лаборатории.

Резерфорда вижу немного, он очень занят это время. Часто в Лондоне. В особенности на него тяжело ложится, что он президент Королевского общества.

Кроме того, я довольно много читаю сейчас. Записки Палеолога[59] очень интересны. Они составлены из дневника, который он писал во время войны. Читаю их по-французски. Он пишет искренне и благодаря своим близким отношениям с правящими сферами много видит того, что скрывалось от публики. В оценке русского человека я не могу согласиться с ним. Он придает чересчур много значения русскому чувству мистицизма. Несмотря на то что он, безусловно, был предан тому строю, который существовал тогда в России, из его записок ясно, как правящий класс прогнил. В особенности ярко он рисует Распутиниаду. Книга очень интересна, и если ее можно достать, то прочти. […]

Кембридж, 7 декабря 1926

Пишу тебе коротко. На днях напишу длиннее. Вчера наконец я добился того, к чему стремился эти последние месяцы. Катушка выдержала ту нагрузку, которую она должна была [вынести]. Так что я наконец получил то магнитное поле, которое мне нужно было. Теперь смогу приняться за чистую научную работу. Очень этому рад. Борьба была жестокая.

Вчера почти весь день в лаборатории торчал Крокодил. Он тоже доволен. Это показывает ведь, что все усилия двух последних лет не прошли даром. Знаю, что ты будешь рада за меня и простишь мне неаккуратность в писании писем последнее время.

Скоро каникулы, и я отдохну. Это не мешает. Ну, пока!

Дорогая моя, крепко тебя целую.

Поцелуй всех.

Скоро напишу всем.

Кембридж, 16 января 1927

Дорогая моя Мама!

Я чувствую, что я плохой сын, так как редко тебе пишу. Я вернулся из Парижа 10-го. Там хорошо провел время и отдохнул. Несколько раз виделся с дочерью Алексея Николаевича Крылова. Она веселая и приятная спутница в театр. Я очень часто был в театре и видел много интересного. Конечно, французы лучше всего в фарсе. Они даже из комедии умеют делать фарс.

Теперь я в Кембридже погружаюсь в работу, и этот семестр, по-видимому, будет интересным.

Меня волнуют твои письма, мне подчас так больно, что я нахожусь так далеко от тебя. Кажется, в смысле работы и условий жизни мне мало чего приходится желать, только вот недостает вас всех. Но я твердо надеюсь, что в этом году мы опять увидимся. […]

Рад, что у тетушки дела налаживаются. Интересно, как пройдет проект завода у Вовы[60].

Ну вот, дорогая моя, вижу, что мое письмо неинтересно. Да что интересного я могу писать? Ведь моя работа в очень специальной области, и все ее детали, которыми живешь изо дня в день, непонятны не только для тебя, но и почти для всех моих коллег физиков, кто не следит за моей работой. […]

Кембридж, 6 марта 1927

Все это время работаю очень усердно, и работа хорошо продвигается. Ты себе можешь представить, как усиленно я работаю, что я ни разу не был в Лондоне за эти два месяца. Только в четверг на этой неделе поехал на день в Лондон, чтобы присутствовать на заседании палаты общин. Заседание было посвящено русско-английским нотам. Мне раздобыли билет, и я не мог отказать себе посмотреть дебаты самого старого парламента в Европе.

Дебаты были интересные. Из видных ораторов говорили Ллойд Джордж[61], Макдональд[62], Чемберлен[63] и др. Для обычной публики места отводятся плохие, и я пришел поздно, так что попал на самое последнее место галереи. Но самое большое впечатление я получил не от речей, а от общей картины и общего духа парламента.

Большой зал весь отделан резным дубом — стены, пол, потолок. Часть потолка стеклянная, и зал освещается через матовое стекло потолка днем и вечером. По верху зала — галереи для публики, для прессы, дипломатов и пр. Есть также галереи для женщин, куда их пускали за решетку. Решетку сняли, но галерея для женщин так и осталась.

Внизу парламент. Посреди продолговатое четырехугольное пустое пространство. От того пространства подымаются вверх скамьи. Мест всего 300—400. А членов [палаты] больше 600. Но большинство членов проводит время в кулуарах, где хороший ресторан, шахматный клуб и т. д. Они приходят только голосовать.

Скамьи, собственно, с трех сторон четырехугольника. Одна из четырех сторон свободна. В этой стороне помещается кресло спикера (председателя). Кресло дубовое, стоит на возвышении и покрыто дубовым балдахином. Под ним сидит спикер. Он в черной мантии и в большом белом парике. Так как свет падает сверху, спикера не видно. Только виднеется его парик. Перед спикером на простых стульях сидят трое чиновников-секретарей за письменным столом. Они в маленьких париках и в черных мантиях. Стол большой, занимает почти треть четырехугольника. На столе лежит золотой жезл и книги. По всей вероятности, это свод законов или что-либо в этом роде. Министры и правительство сидят на нижней скамье, напротив стола, справа от спикера. Прямо напротив сидят лидеры оппозиции. Они так и переругиваются через стол.

Министры сидят так же просто, и их места ничем не отделяются от [мест] прочих членов парламента. Сидят все очень свободно и непринужденно. Некоторые из них кладут ноги на стол (я не преувеличиваю), так что оппозиция любуется их пятками. Говорят все члены парламента с места, и специальной кафедры не существует. Речь ведется самым непринужденным образом. Когда член говорит, то он обращается все время к спикеру, как будто хочет убедить его. Посреди речи часто его прерывают, и он входит в пререкание с каким-либо членом на противоположных скамьях. Если пререкания зайдут чересчур далеко, то спикер наводит порядок. Шумят вообще очень много. К тому же дебаты, на которых я присутствовал, очень жаркие. Посреди речи часто соседи делают замечания вполголоса, и оратор прерывает речь и тоже говорит что-то соседу вполголоса. В общем, впечатление такое, что люди играют, а не занимаются серьезным делом. Но речи сжаты, серьезны и почти целиком по существу. Пафоса совсем нет. Много острят. Это ведь слабость англичан.

Из всех ораторов, которых я перечислил, лучше всех говорил старик Ллойд Джордж, хотя он маленький, беленький и отнюдь не импонирует наружностью. Чемберлен — другое дело. Он был в черной визитке, высокий, худой. Слегка облокотившись на один из ящиков на столе, помахивая моноклем, изредка делая паузу, вставлял монокль в глаз, озирался кругом. Это действительно производило впечатление. Он был действительно тем дипломатом, которых рисуют в романах. Кроме того, он соблюдает традицию в парламенте, которую уже все оставили теперь, — во время заседания он сидит в цилиндре. Но говорит он не ахти как хорошо.

Макдональд был, пожалуй, слабее всех. Его неопределенная манера выражаться, недостаток определенности и простоты мне не особенно понравились.

Шумели много. Были перебранки. Я не досидел до голосования и уехал обратно в Кембридж. Хотя голосование не играет никакой роли, так как правительство имеет гарантированное большинство…