Пути в незнаемое. Сборник двадцатый - Страница 146

В лабораторном предании последней фразы Резерфорда нет. Зато сам Капица год спустя, в июле 1922-го, процитировал ее в письме к матери. Он уверял, что так и не знает, почему его, никому не известного молодого физика, да еще из непризнанной страны, приняли во всемирно известную лабораторию, да еще при аристократически-консервативном университете! «Я как-то спросил об этом Резерфорда. Он расхохотался и сказал: «Я сам был удивлен, когда согласился вас принять, но, во всяком случае, я очень рад, что сделал это…»

(В скобках осмелюсь припомнить мой собственный разговор с Петром Леонидовичем на эту тему, когда в 60-х годах мне посчастливилось работать над жизнеописанием Резерфорда. «Какое психологическое объяснение того порывистого шага Резерфорда сложилось у вас с годами?» — спросил я, надеясь на пространный ответ. Но Петр Леонидович предпочел кратчайшую полушутливую версию в форме встречного вопроса: «А разве не бывает любви с первого взгляда?» Оставалось вслух признать: «Разумеется, бывает!» — а потом поразмыслить над глубинной серьезностью этой мнимошутливой версии.)

То было совершенно в духе беспримерной резерфордовской проницательности: довериться голосу не обманного чувства, а целиком положиться на первое впечатление от человека. И не ошибиться! Сэр Эрнст не ошибся… За первым взглядом последовал второй, за вторым — третий… В оценке начал участвовать анализ. И уж только анализ позволил ему удовлетворенно воскликнуть: «Я очень рад, что сделал это!»

Молодой исследователь из Петрограда с неуклонно возрастающим успехом проходил все испытания молчаливо оценочной критики великого патрона. День ото дня он все рос в глазах Резерфорда. И были тому вещественнейшие доказательства:

через две недели: взамен чердачного закутка — нормальное рабочее место экспериментатора;

через четыре месяца: отдельная комната в лаборатории;

через год: две комнаты и два помощника;

еще через три месяца: три комнаты и свой штат;

потом небывалое признание сэра Эрнста: «Я трачу на ваши опыты больше, чем на опыты всей лаборатории!»;

наконец: возведение в тесном дворе старинного Кавендиша конструктивистского здания новой Монд-лаборатории специально для П. Л. Капицы!!

Ни один из питомцев Резерфорда, даже виднейших, никогда не знавал таких милостей от великодушного, но беспощадно требовательного и зорко осмотрительного шефа. Можно ли удивляться, что первоначально обусловленная «зимняя стажировка» превратилась в тринадцатилетнее научное содружество, равно бесценное для обоих — и для властителя «Питомника гениев» на берегах Кема, и для его нежданного-негаданного питомца с берегов Невы. А главное: оно, это долгое сотрудничество (1921—1934), стало бесценной страницей и в летописи современной физики.

Психологическая картина стремительного возвышения Капицы в Кавендише впечатляюще отразилась в его письмах к матери. Он не мог с нею делиться своими научными идеями и техническими замыслами — она была далека от физики. Но не от забот его души и не от тревог того исторического времени. И в письмах к ней он удивительно «рассказывал себя», обнаруживая порою истинную литературную одаренность. Верные слова об этом эпистолярном повествовании нашел его многолетний помощник в Институте физических проблем Павел Евгеньевич Рубинин: «Это роман в письмах, единственный в своем роде».

…Здесь наш читатель найдет избранные фрагменты из этого романа. Но они дают отличное представление о целом. А целое — вся переписка академика П. Л. Капицы с его матерью О. И. Капицей — ждет издания отдельной книгой.

Редколлегия «Путей в незнаемое» хотела бы выразить свою глубокую благодарность Анне Алексеевне Капице, с разрешения и при содействии которой эта публикация стала возможной, а также П. Е. Рубинину за подготовку и комментирование текста публикуемых фрагментов.

Д. Данин

Лондон, 26 мая 1921

Дорогая Мама!

Вот я сижу в салоне отеля, смотрю в окно и вижу Темзу. Она действительно покрыта туманом и довольно сильно пахнет, хотя мы и в центре города. Ездил уже и по подземным, и по наземным железным дорогам, на автомобиле и пр.

Жизнь кипит тут, движения на улицах больше, чем в Питере в мирное время. Ты можешь себе представить, я был огорошен, прямо с непривычки голова пошла кругом. Поезд, который почти не останавливается на станции. Омнибусы, которые ездят почти по всем направлениям, и пр., и пр. Я купил план Лондона и вчера его начал штудировать. Кажется, не безрезультатно, так как предпринял самостоятельно несколько поездок и все сходили благополучно.

Но, удивительное дело, все окружающее, все блага, которыми я располагаю, совершенно не радуют меня. Не хочется даже идти смотреть музеи, хотя сейчас [есть] время, так как позже я буду занят служебными обязанностями и тогда уже трудно будет что-либо посмотреть. Не хочется покупать себе одежды. Я с таким трудом расстался со своей кепкой, а костюм — все же он петроградский — и мне с ним тоже не хотелось бы расставаться. Я, пожалуй, повременю заказывать себе.

Все же я тут один, и это, пожалуй, самое плохое. Я, конечно, не теряю ни энергии, ни импульсов, но радости жизни нету, в этом-то все горе. Как было бы хорошо, дорогая моя, пойти с тобой в Британский музей! А моя Надя, как часто она мне рассказывала о Лондоне, и как нам хотелось вместе быть тут. Когда я оглядываюсь назад и вижу все, мною пережитое[18], меня берет страх и удивление — неужели же, в самом деле, я все это мог перенести? Мне даже подчас кажется, что я не человек, а какая-то машина, которая, несмотря на все, продолжает свое дело.

Конечно, я пишу грустное письмо, но главная причина та, что Надя очень любила Лондон, и я все время вспоминаю ее…

Лондон, 2 июня 1921

Вот уже неделю я в Лондоне и, слава богу, наладил свою жизнь тут. Поселился не в гостинице, где очень шумно, а в маленькой квартирке, которую снимаю с услугами и где могу столоваться. Вся моя квартира состоит из sitting-room’а, сиречь столовой и гостиной, спальни, ванны и W. C. Кроме того, есть балкон, который выходит в садик. Все это очень уютно и аккуратно.

Я обмундировался и теперь имею приличный вид. Что я имею приличный вид, об этом я сужу по следующему. Когда я подходил к «bobby» (так называют тут в шутку полицейских) и спрашивал их дорогу, то в моем прежнем костюме они брали меня фамильярно под руку и говорили, куда идти. Теперь они больше не берут меня под руку и обращаются ко мне «sir». Тут англичане очень строги с костюмами по-прежнему. Так, пока я ходил и искал себе квартиру в кепке, то все говорили, что у них нету квартир. Надев хороший костюм, я снял себе квартиру в том же доме, где накануне сказали, что квартир нету, а оказалось сразу две, из которых я одну и снял.

Вчера был в King’s College[19], видел профессора Ричардсона[20], члена Королевского общества. Европейский ученый. Так увлекся, что проболтал с ним 1¹/₂ часа. Умный парень, но я, кажется, хватил через край, вел себя не с должным почтением и пустился нахально в спор. В следующий раз буду посдержаннее. Потом только я заметил, что ассистент этой знаменитости пялил на меня глаза. Но, во всяком случае, профессор Ричардсон был очень любезен, дал мне необходимые сведения, и завтра мы с ним условились опять свидеться. Он выглядит совсем молодым.

Завтра вечером приезжает в Лондон Абрам Федорович [Иоффе]. Я получил от него телеграмму и пойду его встретить…

Лондон, 27 июня 1921

Вот уже 10 дней как от вас нету писем. Я думаю, что это, наверное, какая-нибудь задержка в почте, а вы, наверное, по-прежнему аккуратно пишете. Ну, как ваши дела? Что ты поделываешь?