Пути развития английского романа 1920-1930-х годов - Страница 10

Из этой многоцветной мозаики фраз можно было складывать бесконечное количество самых затейливых узоров. С настойчивостью фанатика Джойс сортировал слова, абзацы, фрагменты; разрушал создаваемые им рисунки и вновь обращался к их конструированию. И лишь в итоге напряженной, гигантской работы каждый из кусков обретал свое окончательное место.

Одним из принципов, которому Джойс стремился следовать в своем творчестве, был принцип музыкальности. Он широко использовал музыкальные возможности языка и добился желаемого эффекта. Его проза музыкальна. Однако достигнуто это было не только ценой нарушения законов литературы как одного из видов искусства, но и разрушения специфики художественной прозы. Джойс не входил в круг английских поэтов-имажистов. Но принципы их эстетики были ему близки и многие из тех требований, которые предъявлял к произведению искусства один из лидеров имажизма тех лет поэт Эзра Паунд, были созвучны Джойсу. И прежде всего это относится к требованию достижения «эффекта одновременности впечатления», производимого формой и звучанием творимого образа. Подобный эффект может быть достигнут при слиянии зрительного и слухового восприятия[20]. Еще в своем раннем романе «Портрет художника в юности» Джеймс Джойс писал:

Стремясь к достижению цельности слухового и пространственного впечатления, производимого художественным образом, Джойс пошел по пути формалистического экспериментаторства. И если в связи с некоторыми разделами «Улисса» еще можно говорить об определенных «зрительных» впечатлениях и образах, то в последнем романе Джойса — «Поминки по Финнегану» — в связи с разрушением образа исчезает и «зрительность» и «ощутимость» впечатления. Джойс достигает определенного эффекта, передавая в строении фраз, в звучании слов ритм речного потока, журчание льющейся воды. Но вместе с тем его попытка представить героиню романа Анну Ливию Плюрабеллу и как женщину и в то же самое время как ежесекундно изменяющуюся в своем вечном движении реку приводят на деле к тому, что даже едва намечаемые им контуры образа расплываются и утрачивают определенность. В «Улиссе» в такой мере этого еще не происходит, однако, и применительно к нему говорить о «цельности впечатления» нет основания. Формалистический подход разрушает ее. И хотя каждый из эпизодов романа написан в определенной тональности, имеет свой лейтмотив, а некоторые из разделов этого полифонического по своему звучанию романа в своем построении близки той или иной форме музыкального произведения (в «форме фуги» написан, например, эпизод «Сирены»), все же желаемой цели Джеймс Джойс не достигает. «Одновременности впечатления» не происходит. «Эффект музыкальности» ради самого этого эффекта убивает зрительный образ. Единство формы и содержания нарушается. Цельность оказывается недостижимой.

Еще более убедительным свидетельством кризиса творческого метода Джойса стал его роман «Поминки по Финнегану». Писатель работал над ним семнадцать лет (1922–1939). Отдельные фрагменты романа публиковались до его завершения и были восприняты и читателями и подавляющим большинством критиков, среди которых находились и убежденные сторонники модернистских «новаций» — Эзра Паунд и др., — не только с недоумением, но и откровенно отрицательно. В связи с этим Джеймс Джойс писал одному из своих друзей: «…признаюсь, я не могу понять некоторых из моих критиков — Паунда или мисс Вивер, например. Они называют его (роман «Поминки по Финнегану». — Н. М.) непонятным. Они сравнивают его, конечно, с «Улиссом». Но действие «Улисса» происходит в основном днем, а действие моего нового произведения происходит ночью. И вполне естественно, что ночью далеко не все так ясно, не правда ли?»[21] В другом письме Джойс замечает: «Все это так просто. И если кто-нибудь не понимает отрывка, все что ему нужно сделать, — это прочитать его вслух»[22]. И, наконец, еще в одном из писем с несколько высокомерным раздражением Джойс бросает: «Может быть, это и сумасшествие. Об этом можно будет судить через столетие»[23]. Здесь Джойс произносит то слово, которое в форме скрытого, а подчас и вполне откровенного приговора звучало в отзывах его критиков — «сумасшествие». Его не следует понимать буквально, хотя своеобразие личности и состояние здоровья Джойса в последние годы его жизни давали для этого некоторые основания. И все же в литературной жизни «Поминки по Финнегану» были явлением более чем необычным. Этот роман был задуман как выражение подсознания спящего человека, как попытка передать «бессловесный мир» сна. В нем все необычно, туманно, неясно. Джойс бьется над созданием языка «сновидений и дремы», изобретает новые слова, комбинирует музыкальные фразы, включает в английскую речь никому неведомый язык эскимосов, не давая никаких пояснений, не протягивая руки помощи читателю, оставляя его блуждать в потемках. Джойс пояснял: «Когда я пишу о ночи, я просто не могу, я чувствую, что не могу употреблять слова в их обычных связях. Употребленные таким образом они не выражают все стадии состояния в ночное время, — сознание, затем полусознание, и затем — бессознательное состояние. Я нашел, что этого нельзя сделать, употребляя слова в их обычных взаимоотношениях и связях. С наступлением утра, конечно, все снова проясняется… Я возвращу им их английский язык. Я разрушил его не навсегда»[24].

Однако Джойс разрушал не только язык. Он разрушал структуру романа, он разрушал художественный образ, без которого существование произведения искусства невозможно.

Как всегда, процесс работы над романом протекал для Джойса мучительно трудно. Но это не были обычные муки творчества. Это было исступленное самоистязание. На один из фрагментов романа в двадцать страниц («Анна Ливия Плюрабелла») он затратил, по его собственным словам, 1200 часов напряженной работы. Но зато звучание строк подобно переливам журчащей воды, и на двадцати страницах мелькают названия трехсот пятидесяти рек.

Когда в начале его работы над «Поминками по Финнегану» Джойса спрашивали, о чем будет его новый роман, он затруднялся ответить. На протяжении долгого времени контуры романа оставались для него неясными. Они вырисовывались с трудом и очень медленно, а определенность и четкость им так и не суждено было обрести.

Своеобразное написание заглавия романа «Finnegans Wake» (без апострофа в первом слове) дает Джойсу возможность в самой общей форме выразить свой замысел: создать повествование о смерти Финнегана и вместе с тем о возрождении множества новых Финнеганов. Название романа перекликается с известной ирландской балладой о Тиме Финнегане, который от рождения был наделен неистребимым пристрастием к спиртному и каждое утро прикладывался к бутылке. Однажды он упал с лестницы и разбился. Его сочли мертвым. Тело несчастного Тима обернули в чистую простыню и положили на кровать. В ногах поставили бутыль виски, а в изголовье— бочонок пива. Но в то самое время, как родные и близкие совершали традиционный обряд поминовения усопшего Тима Финнегана, он очнулся, ибо запах спиртного, как и всегда, подействовал на него оживляюще.

Однако в романе Джойса образ героя народной баллады трансформируется самым сложным образом. Финнеган Джойса это не только жизнелюбивый Тим. Его прототипом становится также и легендарный ирландский герой и мудрец Финн Маккумхал. Замысел Джойса заключался и в том, чтобы передать в своем романе поток тех видений, которые посещают лежащего в забытьи на берегу реки Лиффи Финна Маккумхала. История Ирландии и всего человечества — и не только в ее прошлом, но и в настоящем и в будущем, — подобно речному потоку проносится в подсознании погруженного в глубокий сон человека. Действующими лицами романа в условном смысле этого слова становятся обобщенно-символические образы Человека, его жены, их детей и потомков. Их расплывчатые образы возникают в волнах проносящегося мимо Финна Маккумхала речного потока. В XX веке Человек — «человек вообще», как он задуман Джойсом, предстает перед нами в образе некоего Хамфри Чимпдена Иэрвикера, содержателя трактира. Его жена обретает имя Анны Ливии, его сыновья-близнецы названы Шимом и Шоном, а дочь — Изабеллой. Но в каждом из них заключена не одна сущность. Иэрвикер — не только трактирщик и отец семейства; он вместе с тем и великан, и гора, и божество, двуединая сущность которого воплощена в его сыновьях. А Анна Ливия — это река, изначальная сущность природы. Изабелла — вечно изменяющееся облако. Источник сопоставлений и возникающих в связи с ними ассоциаций трудно уловим.