Путешествия по следам родни (СИ) - Страница 77

Так что я устремился обратно в Алферьевскую искать Ермолиных.

И вот дальше опять могу наврать сам, неточно расставив вешки. Но могу и попасть в десятку.

Алферьевская была деревня длинная, заурядная, почти без зелени; избы в большинстве справные, какие бывают у молодых комбайнеров, молокоприемщиков, зоотехников. Изба Ермолиных, которую мне указали, тоже в этом ряду не выделялась. Но когда свернул на заук мимо мотоцикла с люлькой (крыльцо на веранду и в избу открывалось не с улицы, а из огорода), и когда увидел сидящих на приступке обоих братьев, Сашу и Володю, как сидят кузнечики в жаркий зной на сухом месте (Саша был бос), и когда им смущенно представился и назвался – неурочный гость к чужому застолью, то первое, чем повеяло при встрече с этими прокуренными простыми дружелюбными щербатыми вполпьяна парнями, было ощущение, что я уже это видел.

Определенно: я сюда заворачивал и с ними сидел.

Но этого не могло быть. Я же не сумасшедший и знаю, что не бывал здесь с детских лет. Поэтому, много после обдумывая ситуацию, пришел к выводу, что могло быть и такое, что с ними беседовал и на крыльце сидел либо дядя Ананий совсем недавно (вот когда приезжал избу продавать), либо мой отец (что маловероятно), либо, черт возьми, кто-то, кто является моим альтер-эго (а я об этом не осведомлен). Но вполне могло быть, однако, и так, что я вписался неким образом в привычный континуум, в место- и времяпроживание шурина, хотя того звали иначе, чем этих: ведь они же, многие, в отличие от меня, жили закреплено, крепостными; они сидели на местах: «в лто 6666 от Р.Х.( 1111) кьнезь Юрий Долгие Руки слъ въ оустии реки Недлинной». (Сел и сел; кто его знает, чего он там сел: может, по нужде). Так что как только я у них стрельнул закурить «Приму» и в их позе – коленки выше головы – уселся на верхней ступеньке и задымил, определенно пахнуло уже пережитым и уже бывшим: шурин, управившись со скотиной на ферме, мог себе позволить подобное же вечернее отдохновение.

Сашу я тотчас узнал (точнее сказать, «полюбил»): он был шире лицом, щербатый, попроще. Когда мы пожали друг другу руки, он кивнул на собеседника и сказал:

- А это мой брат, в Тюприхе милиционером работает.

Мы говорили так, точно сто лет знакомы, вместе росли; потому что ситуацию с шурином я тотчас просек и с ней согласился. И хотя аналогичное с шурином сидение на крылечке сельской усадьбы было лет, может, двадцать назад и не повторялось, э т о оказалось помолодевшим, сдвинутым во времени еще лет на пять. То есть, очевидно, так: поскольку на свидание с родственниками жены был запрет (ну кто же ищет увидеть человека, с сестрой которого столько лет состоишь в разводе?), то вот как бы сдвинутое еще лет на пять совместное сидение на крылечке – но уже со с в о и м и колхозниками. Те в Тверской губернии и хрен знает, что с ними, а эти в Вологодской – вот они: один милиционер, другому завтра на косилке робить.

И вот я промеж них уселся, и оба ко мне свои учтивые рыла обратили: один довольно веселое щербатое, другой суровое, бритое, милицейское по уставу.

- Слушайте, мужики! Я. конечно, понимаю, что выгляжу дураком. Но нельзя ли мне ночку-другую у вас переночевать? Понимаете: приехал в Стуловскую проведать родные места… Я тут в детстве жил какое-то время у деда.

- Живи, какой разговор! – ухмыльнулся Саша. – На родину потянуло?

- Не бывал с детства. Я бы там прямо сегодня заночевал, на Стуловской. Но у меня ни чайника с собой, ни…

- Ну, куда ты пойдешь? Вечер уж… Оставайся у нас, места много. Володя завтра утром уедет, у него машина своя… Заметил на зауке?

- Не.

- «Жигули» красные, не видел?

- Не. Не заметил. А мотоцикл чей, твой?

- Да-а-а, барахло, утиль. В металлолом пора, - сказал Саша и перевел разговор на другое. – Я твоего деда помню. Вра-ать большой мастер был. Соберутся, бывало, с мужиками на бревнах, газету «Правду» прочитают от корки до корки и тут же всю искурят на самокрутки. Сидят базарят, газету курят и Никиту Хрущева ругают. Тогда здесь у нас кукурузу сажали: кукуруза вымахает два метра, с ручками скрывает, а початков нету. А сеяли на зерно. Разнарядка дана из области: засыпать в закрома столько-то тонн шебенгскому сортоучастку. А она у нас даже и не цвела: холодно же. Вот такой был деятель.

Саша Ермолин задорно рассмеялся и добавил:

- Помню деда Сашу, как же! Здоровый был старик, только кривой и врать любил.

Я за деда опять обиделся, но выслушал это определение молча.

Из хлева налево, где через отворенные ворота верещал поросенок, с пустым ведром вышла ядреная баба в шлепанцах на босу ногу и поднялась к нам, чтобы пройти в избу.

- А это его хозяйка, Валентиной зовут, - встрял Володя. – Вот ужо будет воркотни-то.

- Она вроде спокойная, - сказал я.

- Да она же не из-за тебя будет браниться. А что мы выпили. Эво!..

Он опустил руку и достал из молодой крапивы порожнюю бутылку из-под водки.

- Как же вы поедете?

К нему я почему-то обратился настороженно, без доверия.

- До утра еще долго. Квасом мать отпоит утром.

- Пойду с ней познакомлюсь, - сказал я.

- Поди. Она в горнице сидит. Кафизмы, небось, читает свои.

Я понимал только, что это необходимо сделать, чтобы заручиться еще и ее согласием, но делать этого не хотелось; я только чувствовал, что неуместен здесь, у этих оседлых землепашцев, назойлив, а главное – нечем оплатить их гостеприимство: ведь вот не помешала бы еще бутылка, распитая по случаю уже моего приезда. Я был из столицы, из образованных, но без гроша. Такое в уме у честных поселян не укладывалось.

Когда вот так – в голове и, видимо, в жизни тела вообще – вместо проективного начинается ретардационный период, ассоциации-воспоминания следуют чередом, вереницей, как тучи в пасмурную погоду. Вот и теперь, едва вошел в коридор, перешагнув порожек, показалось, что вхожу в детские впечатления: у деревенского товарища В.Ч. (два младших брата и сестра) такой же был коридор и так же устроена дверь, которая открывалась в большую – не разгороженным залом – горницу; дощатая переборка отделяла горницу от кухни, которая раздавалась лишь на ширину русской печи, а далее – порожек, дверной проем и еще одна комната. Стол в горнице располагался сразу налево и был длинный прямоугольный, чтобы могла уместиться вся семья; в углу над ним висела божница. Многочисленные окна с мелкими простенками впускали с улицы много зеленого дневного света и этот темный обеденный угол весело подсвечивали. Почему всплыл именно В.Ч., стало понятно, когда я увидел бабку Олью, - мало сказать, худую или тощую, а как бы свитую из восковых узлов и жил, как свечка. Ее на редкость некрасивое лицо с большими глазами и выпуклым лбом, как нам изображают гуманоидов или недоразвитый плод в утробе, глянуло на меня почти так же, как с иконы чуть выше. Бабка была бледная, подлинный скудельный сосуд, но меня поразило другое: ей можно было дать лет восемьдесят, а сыновья тянули самое большее не двадцать пять – двадцать восемь. И этот феномен меня сразу заинтересовал, так что я даже подумал, что если б эта, с Таганки, с которой была бурная и бестолковая связь, согласилась выйти за меня замуж и у нас пошли бы дети, то они бы выглядели вот так же моложаво, как внуки, а она так же православно и молельно, как эта, тем более что тоже была религиозна. Мать моего детского товарища В.Ч. тетка Лида и тетя Лида Брязгина по худобе и изможденности на бабку Олью тоже походили, так что образовался здоровый пук ассоциаций. Сразу становилась ясна и структура этого семейства: бабка Олья восседает за столом, как суровый бог Попокатепетль или там, не знаю, Коацокоатль, как потухший вулкан на покое; проворная и молчаливая молодка Валя и разбитной сын Саша у нее в строгом подчинении, а шестнадцатилетняя внучка всю эту компанию презирает, гуляет допоздна с парнями и возвращается только спать (по первому впечатлению, Валентине она еще могла быть дочерью, а Саше – скорей уж младшей сестрой). Что же до милиционера Володи, то он с супругой как бы тяготеет к центру – к матери и брату, ездит сюда хлебать сливки на красной машине «жигули». Диспозиция выстроилась сразу четкая, и я, бездомный, тотчас ощутил острую зависть к столь умелой иерархии: старшее поколение читает псалмы и еврейский фольклор, среднее работает на полях и в дому, а младшее гуляет и всех презирает. Все было четко, все по-русски, все по-православному. И только я был лазутчиком, диверсантом, Штирлицем, озабоченным, как бы ни заговорить во сне рифмами. Чувствовалось, что несмотря на непроницаемость индейского вождя и круглые очки на носу, главный здесь все-таки не бабка Олья, а эта молчаливая белоногая босая Валя, которая вплывает в просторную горницу с полуведром простокваши и за переборкой возле закопченного устья русской печи начинает готовить пойло телушке. Я так и понял из ее рабочей поступи, что дармоедами здесь числились бабка Олья, муж Саша, дочь Юля, этот поганый мент Володя, а теперь вот еще и я: напросился на постой, готовь тут на него. И сразу начал говорить комплименты ее проворству и домовитости, как заискивает голодный у раздатчика пищи. Когда же она с кроткой улыбкой отвергла и комплименты, и похвалы ее густому молоку, стало понятно, что она, и правда, - работящая баба, кроткая и добрая раба в чужом дому, а я неизвестно почему комплексую.