Путешествия по следам родни (СИ) - Страница 71

Вернувшись на тропу, я перебрел ручей, еще раз напился и взобрался на противоположный берег. Дальше дело пошло быстрее, потому что до Кочеватки-то я хаживал часто и, как это водится у привязчивых домоседов и старообрядцев, привычное-то и умиляло. Я шел, подгоняемый страхом, сперва среди плотного старого леса, потом среди плотно заросших давних расчисток. Где-то здесь пролегала (отец вспоминал) конная тяга: вагонетки, груженные лесом, на конях доставляли к берегу Сухоны. Но я-то здесь если и хаживал, то несколько раз всего. А вот выводок Бабки Анны Михайловны знал здесь, вероятно, каждый куст, каждую гарь, каждый брусничник. Не от того ли так навязчиво мне, пятидесятилетнему мужику, чудится медведь? То впереди, то параллельным курсом идет медведь – и все тут! Я останавливался посреди тропы – и он, потрещав, затихал.

Выйдя, однако, в сферу живого влияния деревни, я стал узнавать местность – по детским играм здесь – и успокоился. И даже опять начал великодушествовать. Прямо Кришна в окрестностях Вриндавана, да и только! В одном месте, где с тропы просматривался через не совсем заросшее поле выход в пойму речки, я даже сунулся туда. Но и там не нашел отрады.

Задворков и огорода бабки Анны Михайловны я достиг часа через полтора-два после выхода из Майклтауна, но не только не стал задерживаться, а даже загодя свернул налево и пошел телеграфной просекой прочь, к выселкам. Как бы бессознательно закольцовывал ситуацию: еще недавно исследовал загороженный лес по ту сторону левашской дороги, а теперь – по эту. И здесь начались впечатления более плотные. Очевидно, ребенком я здесь часто бродил. Эти топкие – чуть свернешь с просеки – зеленые мхи по колено, эти мелкие непролазные ельники, плотные как гребень, эти бесчисленные еловые шишки под ступней, кустики костяники и княженики, - все было знакомо: я тут часто курсировал, проживая в Домиках (а еще чаще в те годы, должно быть, - отец, расположившись так близко от своей матушки).

Выйдя метров через триста в Домики, где уже не было строений, и сенокосы зарастали свежим сосняком, я прошел по ворсу жесткой травы, как если бы здесь ничего никогда не стояло, завернул далее на тракт, но дальше идти расхотелось.

И я вернулся.

Опять посидев на обочине, на том же травяном бугре, где когда-то ожидал грозу, я смело. С сознанием выполненного долга и н а с о в с е м отсюда уходя, двинулся к бабкиной избе, смело прошел под окнами, смело перешел речку по деревянному мосту накатом, смело миновал все шестьдесят изб (от иных – многих – как от сгнивших зубов во рту, оставались лишь заросшие бурьяном дыры), смело прошествовал мимо н а ш е й (мы прожили в ней не менее десяти лет, в ней я впервые связался со Словом, начав вести дневник), смело миновал избу тети Лидии Брязгиной, опасаясь, правда, что она узнает меня из окон и позовет…

Ну, а дальше путь расстилался обычный: следовало выполнять предназначение.

ТАРНОГА

Летом 1995 года решил навестить Тарногу, родину матери. В Вологде билетов до места назначения достать не мог – за многолюдством летних отпусков. Важно было ехать – приближаться к цели, и я купил билет, куда он был, - в Нюксеницу. Это соседний с родиной отца и с родиной матери районный городок, точнее – поселок городского типа. Странное мелькнуло предустановление, когда по шоссе Вологда-Нюксеница проехал бетонную отвертку на Майклтаун: будто озорую. В Нюксенице, однако, межрайонного автобусного рейса на Тарногу пришлось ждать очень долго, и это ожидание запомнилось: как бойкому активному связному – кратковременное одиночное заключение. На этой низкой деревянной невзрачной автостанции я болтался несколько часов – говорил с проезжими, грыз семечки, бегал через дорогу за булками, сидел поодаль в сквере под каким-то плодовым кустарником (не ирга и не боярышник, но тоже что-то вкусное) и даже предпринял короткую разведку в узкий зеленый переулок, но, как не совсем отпущенный зверь после долгой неволи, тотчас возвращался на станцию: ждать. Ожидание не тягостное, как чаще бывает, а предвкусительное. Наконец какой-то транспорт – худой задрипанный автобус – отправился.

Если бы знал тогда, что по крайней мере у полутора десятков мужчин рода водительские права, а один – муж вологодской двоюродной сестры по матери – так просто гоняет автопоезда вдоль и поперек страны, я бы понимал, п о ч е м у еду в давно не быванные места: вообразите атомарное движение в сложной генной молекуле – по эллипсоиде, круговое, восьмеркой (прошу прощения у математиков: синусоидой), и один из пятнадцати атомов – статичный, оставленный, не вовлеченный, «мыслитель». Ведь вполне же возможно, что его вынудили, спровоцировали, вовлекли, из роденовской позы вывели и эго вынудили забыть: не всё созерцать тени в глубине пещеры, по Платону, а выйди-ка посмотри, кто их показывает. Одна только разница оказалась: мои автомобилисты садились за руль, отправляясь на службу, к родственникам и по меркантильным делам, я же вставал на ноги исключительно по их – родни – интересам: обезьянничал. Вот его носило, положим, из Вологды дважды во Львов и один раз в Архангельск; мне же туда далеко и автомобиля нет, - и я еду в Тарногу, где в 1930 году родился отец этой клуши: моей кузины, а его жены. Его носит по своим надобностям, он из каждой поездки, как добрый шукшинский рубаха-парень, привозит детишкам зайку на воздушном шарике или игрушечную железную дорогу, а я – их клана генную память восстанавливаю: еду на родину дяди. То есть, конечно же, и свою тоже, потому что там родина моей матери, но ведь спрашивается: если кузина, кузен, их уже взрослые дети такие любушки и милашки, отчего не захотели ни разу навестить Тарногу? Из Вологды, чай, поближе, чем из Москвы.

А очень просто: им это не нужно; у них есть родовспомогатель, акушер их беспамятства, мемуарист, родовой этнограф, их личный ассенизатор – днем в ЖЭКе дворы и подъезды разметет от палых листьев, вечером сядет роман сочинять, как Катя с Лешей познакомились и поженились. И при этом никакой ему чести: лучше бы, считают они, возил в нашем кипучем советском муравейнике муравьиные яйца из Вологды во Львов на трейлере «Совтрансавто». Чего он производит всё невещественное? Кто его избрал на эту долю?

А никто, господа родственники. Не получилось у меня сразу переключиться со своего организма на механический.

В 1995 же году я, извлеченный из аутизма и впервые развлеченный, еще не предполагал, что нацелен и определен ими. Будь их только пятеро шоферов, а не пятнадцать, я бы, может, сам стал шестым заурядным образом: скопив денег. И влияние предполагалось только сестры, ну – матери. Хотя целевые установки были их, а потенции – мои, я вполне сознавал, что, путешествуя, ремонтирую организм.

Шоссе еще строилось, порядочный участок не был заасфальтирован. Когда в Брусенце автобус свернул на Тарногу и пошел удаляться от берега Сухоны и от Майклтауна, я попытался через цветные стекла боковин разглядеть окрестность, не вспомню ли чего. Нет. Этим путем я ездил ребенком и теперь ничего не припоминал. Только дорога была почти так же плоха, как и сорок лет назад: грунтовка, засыпанная гравием, который из-под колес барабанил по днищу и задку автобуса. Пыль за ним стояла столбом. Аккуратные кучи песка были свалены возле ухабов – и так на протяжении долгих километров. Только на подъезде к Тарноге опять пошел асфальт. Местность была напрочь незнакома, ничего в душе не ворохнулось, ехать не хотелось.

Приехали не только поздно, а и просто в сумерках: уже и автостанцию закрыли, не у кого было спросить, пойдет ли завтра автобус в Лохту. Закинув рюкзак за плечо, я не спеша и охотно побрел вверх, на холм, выспрашивая у сумеречных прохожих дорогу. Прошел весь городок и, несмотря на четкие вроде бы указания, не раз запутался, пока вышел на очень пустую площадь к гостинице. Тут же грудилась прочая инфраструктура: гастрономы, учреждения. Торчал, кажется, даже длинный голый крашеный стальной краской флагшток: так и виделось, как по советским праздникам и на Новый год здесь собираются тарножане, на верхотуру подъемлют флаг, и мэр толкает короткую речугу; слова сносит ветром, флаг полощется.