Путешествия по следам родни (СИ) - Страница 69

Возле нее я напился и задумался. Была еще одна потребность, которой следовало подчиниться: поэтическая. Я прощался. Я эту вражескую территорию очень любил. Я провел на этой речке не счесть немыслимо счастливых дней, я здесь все вдоль и поперек облазил – и сейчас предпочитал пренебречь затхлой бедной постелью у нищей старухи, заночевав в этой очаровательной роще, из которой видны оба конца деревни. Мой костер в тумане светит (я ведь не знал, что она полуцыганка, думал, то – мое, поэтическое: склонен проводить ночи под открытым небом). Как бы там ни было, но рефлекторно, по-коровьи, едва напившись в большое свое удовольствие прекрасной студеной воды, я тут же захотел лечь и зажвачить чего-нибудь. И так захотел, что хворост собрал весьма небрежно, уселся по-турецки перед огнем и раскрыл рюкзак.

Это был тот же кайф, с каким очень голодный узник предвкушает пайку хлеба. Она у меня опять была, и были еще консервы, но и только (это, кстати, послужило еще одним доводом за то, чтобы не ночевать у тетки: не принес подарков). Я поползал вокруг в поисках щавеля, но трава уже была очень мокрой и одинаково темной, чтобы опознать щавель (да и этим играм «в детство» я почему-то в те разы не доверял). Было очень хорошо, хворосту я, превозмогая лень, натаскал, диванную накидку на везде одинаково жестком и колючем ложе раскинул и, заложив обе руки за голову, воззрился в небо. Звезд не было видно, но и облачности тоже: там было достаточно черно, непроницаемо. Главное, что сделал, как захотел. Досадовало, правда, что поэтическое мирочувствие не проступало, задавленное как бы заданностью этой ночевки. На этот раз все здесь было чуждо: впопыхах отметился – и прочь. Березы вокруг ощутимо пониклые, сырые, молчали как кулисы, огонь лишь у ближних высвечивал зелень, речка нигде не журчала, и оттуда не тянуло черным туманом, потому что самый костер располагался выше ее отстойных ночных испарений, от края диванной подушки чудилась постоянная угроза если не ящерицы, то крупного насекомого, костер чадил, и не спалось.

Возможно, последующее признание вменят мне в вину, но – проснулся я изможденный, с полным отвращением к родимой земле. Костер уже и не тлел, день вставал хоть и ясный, но перед рассветом нагнавший такого холоду, что я и у костра задубел. Да гори оно синим огнем, это романтическое кочевье! Чем хуже любая другая квадратная миля земного шара этих кривых мокрющих берез, которые только что под ветром расшевеливаются, этой сорной речонки, в которой даже аир и кубышка не растут: слишком северно. Чего тут любить! Я хмурился, собирая постель, а костер даже не раздувал.

К тетке я не пошел, потому что в таком настроении ходят на разбой, а не в гости. На виду деревни вообще решил не показываться, а направился к опушке и долго шел между такой же, как от коров, свежей городьбой и лесом: в этом пространстве росли метровые березки и сосны и прорва рыжиков и маслят. Я их собирал сперва с жадной рачительностью, потом с угрюмством, потому что весь перемазался в клейкой кожице. Тело повсюду ломило от неудобного ночлега, и спать хотелось пуще прежнего. Поднявшись на взлобок, я ощутил, что солнце прямо-таки припекает и новую готовность поспать. Выбрав место поукромнее, опять расстелил диванную накидку на сплошном прогретом ковре булавовидного плауна и гусиной лапчатки, разделся догола и занялся рукоблудием. Главное, тело после дискомфортного сна потягивало, ломило, будоражило, и требовался сброс энергии, чтобы заснуть. Сбросил я минут через десять, с большим удовольствием и много, но после этого как-то сразу застыдился и бледного тела, и нравственной нечистоты, и что всё это в виду Родины, ее изб. Так что, возможно, если кто вооружился биноклем, то и видел. Вот такой писатель, еби его мать! (Про Онана я прочел основательно позже, и что это дело господом не было одобрено – тоже. Правда, у меня как раз обратный случай: ни один сукин сын из этих крепкосемейных не скончался и свою жену мне не завещал; а то бы я не раздумывал).

Главное, что все было мирно, чисто, ласково, приветливо, дул медвяный ветерок, ползали букашки, а я пыхтел и сопел, как последний ублюдок. Очень нехорошо. С омерзением и злобой обиходив себя и почистившись, я надел штаны, растянулся – и заснул, как топор в воду канул.

На этот раз спалось очень хорошо. Мало, но славно. Я проснулся в великолепном настроении. Вскинул рюкзак, топча такие же сосны и березки, спустился в заболоченную луговину почти на задах дома тети Лидии Брязгиной. На дорогу выходить не стал, но, испытав новые приступы домовитости, побрел опушкой в поисках грибов. Однако здесь они почему-то не росли, так что в перелесках, строем идущих вплоть до лежневки, пришлось утешиться лишь крупной алой поздней земляникой.

О том, что оставалось за спиной, я и не думал: мало ли деревень в России.

Допустим, однако, что я выбрал мужественное решение: несмотря на позднее время и усталость, идти в Майклтаун – выбрал ТРЕТИЙ ВАРИАНТ. Тут опять все не так, потому что из путешествия «Майклтаун – Леваш – Игмас» ясно, что лежневка в этом направлении страшно заросла, я по ней прежде не ходил, следовательно, если и шел в Майклтаун, то через Нижнюю Печеньгу (из боязни зверей и темноты). Таким образом, третий вариант совпадал со вторым до переправы через речку. Отважные приключенческие настроения придают нашим переживаниям небывалую интенсивность, - а ради чего еще стоит жить? Широкое, пологим горбом, поле, спускавшееся к ручью, чтобы от него опять подниматься уже к деревне, в этот ночной час казалось одинокому путнику живым. Про младенца в таких случаях говорят – «разгулялся». Всё спало, а я чутким ухом ловил каждый шорох, вздох ветра, писк мыши, локацию ушана и досадовал, что так скоро дошел. Конечно, о том, чтобы здесь ночевать, не могло быть и речи. Я вышел в проулок возле дома тети Лидии Брязгиной, посмотрел на ее окна и зашагал по майклтаунской дороге. Сколько раз я здесь проходил! Как я любил эти места и этот путь! Даже еще во времена, когда п у т е ш е с т в о в а л п о с о б с т в е н н о м у с л е д у. Но сейчас здесь все было чужое. Я чувствовал себя как лазутчик на вражеской территории за сбором разведданных. Бабкина изба, похоже, была немецким штабом.

Вместе с тем разметку местности следовало сделать подробнее, шире и л и ч н о, причем в сжатые сроки. Меня очень внутренне смущало, почему я эту нелепицу творю, зачем сканирую территорию, впечатления, время и генезис, но что-то шептало, что я должен делать это даже гораздо обстоятельнее, чем делаю. И вот, вместо того чтобы после столь длительного перехода достичь Майклтауна, в версте от деревни я свернул с дороги и направился в Пенники. Это небольшая расчистка в лесу, посреди которой несколько печенгских жителей сажали картошку.

Думаю, что я все же там заночевал, если не в тот раз, то кода-то еще.

Во-от. В действительности же был использован ВАРИАНТ ЧЕТВЕРТЫЙ. То есть, я прошел тем же путем, что второй и третий, но дошел до середины дороги на Майклтаун. Там есть такая уютная узкая деревянная скамья меж двух столбов под двускатной крышей, и вошел мне в голову заеб на нее присесть. А теперь измерьте, каково расстояние между Комсомольской и Майклтауном через Пожарище – и многое станет понятно. Я присел и вскоре почувствовал, что мне не встать. Было не холодно, но я шел давно, обильно потел и боялся и теперь сквозь дремоту сразу продрог. Я спал, но меня знобило, и это было так дурно, что я предпочел привычное: совсем отключиться возле источника тепла. За канавой нашелся уютный лужок и в перелеске много березового хвороста. В полусне я его натаскал гору, быстро распалил костер, от которого сам же вынужден был все дальше отодвигаться, расстелил знаменитую, как наволочка Хлебникова, диванную накидку и очень хорошо сразу заснул. Странно, как отключается контроллер в мозгу, если с жесткого в холоде переходишь на мягкое в тепле.