Путешествия по следам родни (СИ) - Страница 68

И вот теперь, напуганный и в потемках, я и почти пятидесятилетним трусил приближаться к гнезду: ведь все эти, старшие возрастом мучители, за исключением бабки и Антона, и по сю пору были живы, хоть все отсюда разъехались. Так, должно быть, бродит пеницилл по краю раны, в которой уже почти нет гноя и началась регенерация. Законнорожденным из тех четверых (пусть и в гражданском браке, по настоянию матери, заставившей отца расписаться чуть ли не шантажом) был только я, но к осознанию собственной нормальности, значимости, телесного и духовного здоровья я подбирался – и то украдкой – только сейчас: я этого места боялся, как жертва холокоста – стоптанной обуви и зубных пломб. Теперь там было мирно, в этой газовой камере (Ондрюха хранил картошку, половики, рухлядь), но язва-то все равно еще не изгладилась: рубцы, борозды, вторичная мышечная ткань.

Вероятно, в то путешествие я заночевал в Домиках: развел костер в огороде, который когда-то выкашивала наша семья. Пусть будет так. Это ведь только вариант. Я тогда понял, сидя у костра, что надо еще здесь побывать на днях, выйти к избе уже с другого конца – по трассе со стороны реки Сухоны (пятый вариант). Пошнырять здесь, поблизости: ткань восстанавливалась и зудела.

Утром прямо от кострища прошел лесом, надеясь получить наслаждение, восстанавливая в памяти детские игры в этом лесу. Я именно хотел, как все мы, удовольствия, наслаждения, любознания наконец, но поразился знаете чем? Что это т е ж е ё л к и. Это были те же, что и полвека назад, мелкие осыпавшиеся колючие елки, кое-где сухостой, затканные паутиной, заброшенной самими пауками, зелено-бурые кочки влажного мха и кое-где т е ж е полуистлевшие здоровенные чурбаны с отставшей корой: кубометра два-три гнилых дров, аккуратно сложены, но так затканы мхом, засыпаны иглами и проросли пыреем, что останавливаешься, как вкопанный, с мыслью: «Неужели те же, которые в 57 году ребенком здесь же видел?» И если это так, если то же место и я тот же, то что происходит? Ч Т О П Р О И С Х О Д И Т, чет возьми? выходит, пятилетним я воспринимал окружающее так же, как и пятидесятилетним. Потому что, правда, разницы никакой, и вот, кажется, даже подберезовик такой же там же. Поражало, как и тогда, что местность – этот частый ельник слоями с частым же сквозистым березняком – вызывал опять те же неприязненные, почти болезненные чувства. Он был чужой. Он был неприятный, как разложившийся старый труп.

Но ведь если это так, то ведь значит, что существо моего восприятия за сорок лет не пошло на убыль! Я был тот же. И тогда, и сейчас я не помнил своего состава, а был лишь восприниматель. И тогда, и теперь ЭТО созерцало ТО ЖЕ.

Тут я нарочно взял правее, потому что дальше должны были начаться ольхи, поваленные сгнившие хлысты и поперек леса изгородь.

Точно: на месте хлыстов бугрилась древесная труха, а дальше шла плотная еловая городьба. Та или не та? Нет: городьба была свежей, стальная проволока стягивала круглые жерди; огорожено было прочно, основательно, а местами поверху еще пущены целиком срубленные елки (хвоя побурела, но уцелела). Должно быть, городили от коров. Бабкина изба была предпоследней по этому краю (последней – Ондрюхина), ее окна смотрели в это поле через левашскую дорогу, и поле иногда засевали: изредка – ячменем, чаще – клевером на сенаж. И вот его от коров загородили. Да, городьба по всему ольховнику, а раз ольховник, значит, лес кончается, и близко опушка. С тем же, что и в детстве, гадостным ощущением шелушащейся елки (того и гляди, заляпаешься в смоле) я перелез изгородь и почти сразу же вывалился в поле.

Вывалился в поле прямо на виду у бабкиной избы. В опасной близости. Там мог сидеть и смотреть какой-нибудь из двоюродников, из тех же Антоновичей. Я почти физически ощутил, что через эти четыре окна заструилось прежнее недоброжелательное равнодушие, прежняя многосемейная ко мне неприязнь, возглавляемая старейшиной рода (таких красивых морщинистых добрых старух любило в прежние годы изображать на обложках своих книг издательство «Современник»). И как делал это ребенком, оказавшись поблизости от бабкиной избы, я опять поспешил юркнуть обратно в лес – чтобы не заметили. Ч т о б ы н е з а м е т и л и. А не заметив, не сделали вреда.

По опушке росла перевитая скотиной трава и кое-где кусты молодой малины, но я привычно повернулся спиной к окнам бабки Федорёнихи и испытал то же, что и в детстве: неприязнь, стыд, дистанционное отчуждение. Точно все эти сорок человек, включая сестру и отца, сидели сейчас там за столом, выпивали и, кивая через стекло, возмущенно говорили: «Во-он он ходит, змей лютой! Ужо-ко придешь еще!» Я понимал, что и Ондрюха-то, теперь одинокий старик-шептун, у которого старуха умерла, а дети разъехались, вряд ли меня увидит и узнает, и все-таки воспринимал эти поблескивающие стекла как оптический прицел снайперской винтовки, как укрепленный вражеский дзот: сейчас стрельнут!

Это был тот же страх, тот же, детский.

Хоть бы гриба найти – оправдать эту нелепую дурацкую ночевку. Но, как в те годы, грибы здесь не росли: ольха. Когда бабкины окна скрылись за перпендикулярным перелеском, я точно освободился от угрозы – облегченно перевел дух и пошел краем поля. Поле здесь было гладкое, как ворсистый палас, точно его отродясь не пахали, только что валковатое. Набравшись храбрости, в виду деревни я пошел полем и спустился к речке напиться.

ВТОРОЙ ВАРИАНТ вкрался в мозжечок, который, говорят, отвечает за выбор направления и ориентацию, примерно в том месте, где позже я с таким благоговением обнаружил следы лося, волка и медведя. Там начинались обильно размытые колеи, так что пробраться можно было только обочиной. Отсюда тропа вела в майклтауновский конец деревни, к Лидии Брязгиной. Ко времени путешествия я уже боялся эту свою родственницу по матери как зачумленную и нисколько не меньше отцовской родни: несчастная шизофреничка в дырявых кофтах с зашпиленными карманами, занимавшая избу-пятистенок в восемь окон (шесть по фасаду), была таким же разложившимся трупом, но – друга. Следовательно, по отношению к нему я должен был испытывать и испытывал признательность и долженствование, тем более что тетка очень много мне помогала – деньгами, вниманием (в отличие от отцовских, которые пакостили напропалую). Ее огромная пустая изба стояла опять-таки второй с краю, но уже с другого.

Когда минуешь опасность, преодолеешь страх культуры перед вечностью и природой, то потом расслабляешься и восстанавливаешь любопытство не сразу. Эти пятьсот шагов по хорошей по хорошей гулкой лесной тропе, поскальзываясь на еловых шишках, я прошел, успокаиваясь и встряхиваясь от пережитого страха, как куропатка, удравшая от коршуна. В былые годы я тут часто езживал на велике на сенокос и любил разогнаться. Я знал, что прощаюсь с этим местом, и любил его. Не доходя немного до того перпендикулярного перелеска, за которым скрывался бабкин дом, я вдруг обнаружил, едва только выйдя из лесу, на трех крепких березах охотничий лабаз. Это было так неожиданно (что здесь, почти в виду деревни, можно охотиться с лабаза), что я на полчаса задержался возле. Лабаз, крепкий помост, на высоте трех метров ловко встроенный меж берез (каким надо было быть плотником, чтобы укрепить его там!), был пуст. Я уже настолько ожил, что возвеселился и с мужской мушкетерской отвагой без раздумий туда полез. Там было не так уж и плохо, чтобы переночевать, лежала охапка сопрелого сена, но почему-то, должно быть, от предпосыльных представлений, тотчас замерещились сходящиеся внизу медведи и волки, озабоченные, как меня достать с верхотуры. Я почти физически ощутил эту воплотившуюся охотничью русскую волшебную сказку и, вместо того чтобы с комфортом заснуть, поспешил спуститься вниз и двинулся дальше. Больше всего потрясло, что здесь, оказывается, по-прежнему жили звероловы и крепкие мужики; а я-то считал, что без меня все тут вымерли. Это мог быть кто-нибудь из моих погодков - Володя Механик, например. А может, тот же Ондрюха тряхнул стариной. Я шел и оглядывался, как ребенок на игрушку. Тропа вилась травянистой поймой речки.