Путешествия по следам родни (СИ) - Страница 67
Возможно, будь я мудрее, будь я лесником, трактористом, илежанином, который на Преображенье чешет к куму в Печеньгу брагу пить, я бы этой тропой в сумерках наслаждался не меньше, чем поздним текстом Джойса, но я в те дни оставался только перепуганным горожанином, который укрепляет здоровье, путешествуя пешком по родной стране.
НИЖНЯЯ ПЕЧЕНЬГА
Однажды мне случилось публично похвалить многодетные патриархальные семьи, живущие под одной крышей, - со снохами, золовками, невестками, мужьями, женами, детьми. Мол, крепкие крестьянские устои. Мол, как усядутся за стол, да выставят чугунки с картошкой в мундирах, с пареной репой, да шти, да холодец! Куды с добром! Загляденье! Лев Толстой! Ульянов-Ленин, Мария Ильинична Ульянова-Елизарова! Старый обряд! Домострой и поп Сильвестр!
Беру свои слова обратно.
Нет такого преступления, нет такой пакости, которая бы не зародилась в недрах такого вот смешанного семейства под одной крышей.
И вот, справившись со страхами, пройдя дорогой, по которой в молодости хаживал отец, отдышавшись в темных волчьих сумерках на узнаваемом участке лежневки, я заколебался, куда податься.
В деревню Нижняя Печеньга, в дом своих врагов, занятый, я знал, соседом Ондрюхой, и там заночевать? В деревню Нижняя Печеньга к тетке по матери Лидии Брязгиной (к той, у которой зашпиленный карман и железные зубы) и переночевать у нее? Или, не доходя полуверсту, в местности Домики на перекрестье лесовозных трактов заночевать по-цыгански под открытым небом? Или все-таки, хотя уже поздно и темень, эти оставшиеся семь-восемь верст пропереть по лежневке до самого Майклтауна к родителям под крыло?
Вариантов было множество, а опасение, в сущности, одно: как эту трухлую, иссохшую старую грибницу, в которой созрело-выросло сорок грибов, проведать-навестить и при этом сохранить личную безопасность? Как мне в этом логовище – берлоге - сучьем питомнике в последний раз побывать, чтобы уже совсем о нем забыть и нравственных обязательств не иметь? Так вор посещает картинную галерею, из которой накануне успешно вынес картину. Я эту избу, из которой Ондрюха зимовье сделал и картошку держит, опасался на таком древнем опытном уровне, на каком правнук Пушкина его колыбель разглядывает, жертва Джека-Потрошителя – его камеру и ножи, Фома – пустой склеп Учителя: я хотел это старообрядческое гнездо забыть, как тяжелый грех. Страшный генетический нарост с семьюдесятью отпрысками, осевшими теперь в Москве и на Вологодчине, притягивал, как гноище юрода. И мне хотелось на это безобразие еще раз взглянуть. Но издалека и со стопроцентной гарантией, что зараза больше не пристанет.
Путешествуя в Завидово, я не мог вспомнить, каким путем шел, и описал оба. И вот теперь, к сожалению, тоже.
Завидуют, точно завидуют. Завидово – завидовать: все правильно. Но теперь хуже. Там были, должно быть, жена с дочерью. Ну тесть. Ну теща. Два варианта. А теперь: снохи, невестки, девери, дядья, племянники, двоюродные братья и сестры. Бабка Нюра – корень, ети ее мать: отцова матушка, всё это дело наплодила, привадила. Мендель, Мендель, разберись, что ты со своим диплоидным набором хромосом. Тут пантакль, тут, бляха-муха, без каббалы не разберешься.
Поэтому самым мудрым будет, если эти, ныне живущие грибы, и те, что на кладбище в Майклтауне, сами эти варианты изживут – расхватают – прочувствуют, потому что эти, пивом – водкой – квасом налитые шоферюги – слесаря – сдатчики стеклопосуды отнюдь не считают меня Аксаковым. Не надо иллюзий: я для них объект злобы, зависти, непьющий паршивец, придурок и злопыхатель, - не цветы же ему класть на могилу! «Даже старый дом не вызывает у А.Ивина добрых чувств. А ведь это жизнь поколений!» - написал в святом негодовании один рецензент, возвращая мои стихи с гневом и отвращением.
«Ну, сын мой, - спросит Господь, взирая ласково из-под седых кустистых бровей на бестелесный образ А. Ивина. – Что ты делал с данным тебе талантом?» - «Прости, Отче, никак не мог дать толку. Двадцать пять лет вынуждали дрочить, вместо того чтобы позволить жениться, как все они, а когда я их все-таки вычислил, пригнали сюда. Ночью! Лесом! А здесь теперь Ондрюха живет, сосед».
С минуту я утаивал дыхание в провальной тишине темного леса (он был именно темный, времени суток, когда очертания стираются, и ветер уже не разгоняет сгустки тьмы, потому что тоже утих), а потом двинулся по ПЕРВОМУ ВАРИАНТУ. Место, которое я начал узнавать, называлось Лога; какая-то связь, смысловая или этимологическая, с сибирским словом «лог» была (точнее, именно отсюда-то и пошли кое-какие слова, которые потом обнаружились в старорусском сибирском быту), но вообще так назывались свежие вырубки с островками старого леса. В отличие от Ковбенки, где пожня располагалась на заросших лесосеках, на Логах мы косили сено в старом, не тронутом лесорубами лесу, по берегам лесного ручья. В урожайные годы по его берегам росла смородина, которая могла соревноваться по величине с виноградом сорта изабелла. Тропа, выводящая с Логов, пересекала лежневку и вела в Нижнюю Печеньгу. Через версту, у развилки, один конец которой вел к майклтаунскому флангу деревни и к тете Лидии Брязгиной, а другой – в левашский, где прежде обосновывалась бабка Федорёниха и произросли все ее многочисленные грибы, я заколебался. И пошел в бабкин конец, через Домики. Но дойдя до перекрестка, где когда-то дожидался грозы, решил вариант пятый – отсюда до бабкиной избы, а оттуда по трассе до берега Сухоны – осуществить в другой раз. Когда будет не так темно и страшно. А сегодня заночевать здесь, в Домиках. Вы спросите, почему я не преодолел эти триста метров – от выселок до деревни – чтобы с комфортом переночевать в родовой избе (пусть даже она теперь занята Ондрюхой)? А вот в том-то и дело, что это казалось немыслимым. Конечно, можно прокаженного и юрода поцеловать прямо в губы (например, на Пасху, когда заказано всех любить), но безопаснее подобраться к нему исподволь, присмотреться, насколько он страшен.
В этой избе, в родовой, у бабки Федорёнихи, с пятидесятых годов проживали следующие члены: сама бабка Анна Михайловна, ее старший сын Николай (мой отец) с женой и двумя детьми (с моей сестрой и со мной); ее дочь Валентина с приемным сыном Володей, внебрачной дочерью Галиной, моей сверстницей, той, которая от цыгана (о Валентине я не знаю, была ли она, с двумя этими детьми, уже замужем за Павлом Бызиным, или же только приемыш и выблядок и проживали с нею у бабки Федорёнихи); второй ее сын Антон с женой Милей, у которых скоро пошли один за другим дети – Алексей, Дмитрий, Ольга. Итого, четверо плюс трое плюс двое плюс сама бабка: десять человек. Десять человек. Все в одном доме, - два сына, две невестки, - и уже четверо детей (даже если не плюсовать сюда троих Антоновичей). Можно себе представить, какая чехарда, - три поколения. Потом-то отец увел свою семью из-под опеки, и мы почали скитаться по лесным баракам и кордонам; за ним, уже когда пошли Антоновичи, ушла и Валентина со своими двумя к Павлу (и от него еще имела многих). Но уже и этих начальных дней (в начале жизни школу помню я) хватило, чтобы во все оставшиеся вспоминать с содроганием это самое родовое гнездо. Похоже, эти трое незаконнорожденных при попустительстве старших сотворили нечто такое, что вынудило меня лет на сорок уйти вглубь, на дно, внутрь. Достаточно сказать, что они еще грудному, в зыбке связывали мне ручки поясом от платья, а ручки-то после родовой травмы были переломаны и развивались худо; они связывали эти переломанные ручки и, наверное, разрисовывали мою младенческую физиономию углем, чернилами, грязью: воображали, что приносят дикаря в жертву, как в индейских фильмах. Это сейчас я так прям и прост, а в те годы это были д е т с к и е и г р ы: трех - четырехлетние дети изводили годовалого в зыбке; и не исключено, что, например, Валентина эти игры поощряла. Потому что если бы семя, проросток, натальные впечатления, сердцевинное годовое кольцо, табула раза, первый шаг, исток, начало пути были без кошмарных угроз, жертвенных закланий, провокаций, истязаний, пусть и кратковременных, - разумеется, меня не повело бы в сторону изучения психики и прочих гуманитарных материй: если бы младенец не испытал в те поры шока, он бы сейчас, как многие его двоюродники, водил тачку, считал бабки, окучивал картошку на даче в Барыбине (вокруг которой спустя сорок пять лет бессознательно пешедралом колесил в поисках родни). Словом, он не уклонился бы. Не уклонился бы настолько в сторону, что утратил связь с остальными.