Путешествия по следам родни (СИ) - Страница 58

Не то чтобы поражение, а как бы разочарование легло печалью на этот вечер. Картофель здесь теперь не выращивали. Та деревня, с клубом и красавицей, и могла быть Малинником, но я помню, что добирался до нее минут десять, а эта, если верить карте, располагалась верстах в десяти, никак не меньше. Я немножко прошел вперед, но понял, что и дальше окрестности окажутся н е т е м и. Может быть, мы узнаём что-либо, когда ожидания совпадают с намерениями? Но, в таком случае, в каком измерении жил я осенью 1971 года? И почему мотоциклист меня узнал? Нет, я и сам в молодости несколько раз узнавал незнакомцев (когда в виду облика возникало убеждение: ага, вот это кто! Это Толька Поликарпов!). Но все же чаще «узнавали» меня. И это неприятно удивляло: я бы предпочел, чтобы н е п о м е с т у, а по телевизору – и потом давать автографы. А эти знакомцы, как правило, искали собутыльника. А ведь с шурином я выпивал, и чего бы, черт его дери, ему меня искать. Но от шурина в этом – только мотоцикл с коляской.

Это двоюродник из Майклтауна. Точно: я с ними никогда не пил, хоть жили в одном поселке. Обиделся. Ведь моих родственников там как собак нерезаных, и все моложе. Может, все же начать пить?

В Малинник я не насмелился: «малиной» называют воровскую братву. Какие-то они здесь странные, с грустью думал я об аборигенах. Вот и та одутловатая баба в красной кофте – могла бы и приветить. Чего приходил искал?

Возвращался без страха, зато и без любопытства. Мысль поискать грибов и мирно отужинать у костра сохранялась, но я ею брезговал. На подступах к деревне Вершиха (Митиха), отделенный от нее гигантской лужей и двухметровым бурьяном, подле дороги стоял живописно заброшенный дом без переплетов, но с таким озеленением в виде молодых ольх на крыльце и завалинах, что я дерзнул пробиться к нему через бурьян. «Ну, сколько можно исследовать тлен, мусор, запустение, гнилые лачуги, российское скотство!» - ворчал внутренний голос, пока я совал любопытную голову в загаженную внутренность строения, где бы там комфортно отужинать. «Это правда, грязно», - со вздохом соглашался я, как малыш, который поднял с тротуара окурок, а мать ему – по ручонкам и вытирает их надушенным кружевным платком: «Что ты собираешь всякую дрянь!»

Только бы снова с мотоциклистом не встретиться, а то заставит выпить, с огорчением думал я, выбираясь на дорогу. Лопухи, татарник и запущенная ива были так густы и грязны, что отряхивался потом долго. Лисицы имеют норы, и птицы небесные – гнезда, а Сын человеческий не имеет где преклонить голову. Искомое место должно было быть зелено, красиво, с уважительными и приятными сотрапезниками, с любезным мудрым разговором. А э т и опять «узнавали» меня, э т и, с которыми не хотелось иметь ничего общего. И банку консервов, последний козырь, приходилось вскрывать, поскольку с в о и в редакции 50 рублей не одолжили. С в о и часто говорили мне приятные слова, утешали мудрым и любезным разговором, зато от этих, которые в норах, я мог бы иметь наваристый борщ с мясом и нелицемерное уважение. Но запах бензина я не любил, а некоторые могли и сажей выпачкать.

Уже был тот час, когда глазомер не нужен. В сущности, она меня сюда и отправляла, экс-супруга: поезжай, мол. в деревню. Она имела в виду – с в о ю деревню, Бежецкого уезда Тверской губернии. Но поскольку от нее же было сообщение, что теща умерла, то теперь не знаю, как быть: напрашиваться на ночлег или не надо? Ее сообщение могло быть дезой, как вообще информация, исходящая от врага (а другом ее и через десять лет после развода я бы не назвал). Вместе с тем так похолодало, такие упали потемки, что следовало быть под крышей. Так пищит поздняя птаха, которой днем очень хорошо леталось, а теперь никак не найти насест по вкусу. Отличие было то, что в Вершихе, средь ее трех-четырех изб, вилась лишь тропа, тогда как в тверской деревне имелся пруд и проезжие колеи. Вдобавок к тому, что потемнело, образовался сильный ветер, и стало пробрызгивать. Я спасал достоинство. Возле запертого сарая (или бани) с длинным кровельным козырьком, под которым вполне можно было спастись от дождя, я приготовился развести костер. Тропа к сараю кое-где была вымощена битым кирпичом и вела через хорошо ухоженную усадебку. Я прошел к дверям избы и постоял под окном, но не постучал. Было какое-то злое удовольствие всё здесь исходить-измять, повыдергать морковь и бобы, помять укроп и повалить оградку вокруг томатов. Я бы сделал и большие разрушения, если бы не чувствовал одновременно, что, возможно, ночлега все же придется попросить. Я был здесь именно застигнут ночью – врасплох. Топлива было – завались: переплетенные колья прежнего плетня, жерди, доски. Я развел костер прямо у завалины сарая, и он вскоре под низовым ветром заполыхал так жарко, что мог перекинуться и на сарай. Почему-то этим людям, на усадьбе которых я нашел гостеприимство, не хотелось слишком сильно вредить, и я принял меры безопасности: умерил огонь, поправил поломанные томаты, снова молча постоял под окном избы, ближайшим к крыльцу. Но опять не постучал. Дождь брызгал, горстями, но ветер был такой, что разнесло бы. Я еще зачем-то сунулся к близлежащим домам и обошел закрытый грузовик (автофургон). Настолько без охоты, как я эту ночную деревню, исследовала бы крыса глухой чулан, в котором заведомо нет никакой поживы. Это было всё мертвое: стены изб, дребезг стекла под ветром, темное тулово стального грузовика, очень мокрая трава. Неужели нельзя выкосить хоть посередь-то деревни, чтобы не было похоже на прерии? Сходство с тверской деревней было фрагментарным (только потому возникшим, что я там бывал, мог сравнивать), но это могли быть иные деревенские родственники (с которыми не был знаком, которые поэтому не распахнули дверей, к которым поэтому неловко напрашиваться); они дали мне территорию на ночь. Обследовав вероятностные ходы, как обеспокоенная крыса, я вернулся по тропе через ухоженный огород к костру. Стена сарая, в переменчивых бликах огня, надежно скрывала, дождя все не было, и я принял решение ночевать здесь. Место было сухое, в рюкзаке на этот раз была вязаная толстая диванная накидка, которую я уже употреблял в путешествиях в качестве пледа, под голову можно было положить рюкзак.

Ершово – Ершиха. Все правильно, все симметрично.

Налево лежал темный сырой кочкастый луг, на котором стояла та заброшенная изба, сзади – сарай, изгородь, а направо – загородка из жердей (кораль), в которой на изрытой, истоптанной земле замерли несколько лошадей и бык-двухлеток. Бык, с самого моего появления и пока я разводил костер, окаменело стоял у ближней загородки, растопырив широкие короткие рога, и с такой настойчивостью осмысливал мою деятельность, что я на него разозлился. Ветер метал огонь во все стороны, он был расплавлено-белый, и быка интересовало, что это значит. Коров в загородке не было, а гнедые лошади пугливо и тоже неподвижно стояли в ее дальнем углу. Нигде не шумело от порывов, животные пялились на меня во все глаза, а когда я наконец подошел к ним, молча шарахнулись все разом. Я отчего-то впервые с грустью понял, что это звери. Из глубин блестящих своих глаз, в которых отражались блики моего костра, они смотрели пугливо и молча, как смотрели бы на волка, если бы паслись в ночном. Это были звери, и я был для них зверь. Только им было непонятно, что я делаю. Когда я понял, что они меня боятся, и перестав, в свою очередь, опасаться, что бык проломит перекладины и бросится на меня, дабы разрешить недоумение, я вдруг почувствовал себя очень хорошо. Вот три Лошади и Телец, усмехнулся я про себя. С Тельцом мы немирно расстались, и он сейчас продолжит со мной разбирательство на ином уровне. А вот именно что тот был мужчиной, недаром же у него на правом соске вырос отвратительный волос: нельзя было целовать – так кололся.