Путешествия по следам родни (СИ) - Страница 53

Дело мое было – труба.

Но если выдернуть из чашелистика розовый или фиолетовый колокольчатый цвет медуницы и пососать его, то это было приятно; и я их сосал, жевал, ел спиной к деревянным руинам на ухабистом и кочковатом изумрудном лугу (только идеалисту он представал гладким, а, как свидетельствовали сапоги, оказался весь в рытвинах, заросших грядах, кротовинах, проростках берез, и, похоже, на той, заманчивой для глаз стороне, к лесу, оказался бы не глаже). Нет, не давали идеалистического флеру достаточного, чтобы не видеть действительности совсем, но меня интересовала весна. Не-е-ет, жизнь не кончена в тридцать один год, подумал Андрей Болконский, проезжая мимо дуба. Тогда и на том лугу я этого не думал, потому что и вся-то эта поездка в Майклтаун и его окрестности была как протирают слегка потускневшую мебель: прикоснуться, воспроизвести, скопировать. Смутно погрустить. Зачем эта археология? Я вон птичку увижу дохлую, меня и то с души воротит. А тут целое становище. Так что в заданные полчаса я вполне обернулся.

Надо будет спросить, как называется речка. Возможно, Сельменьга.

111

Не разгадать загадок жизни не пожив. Много позже, после житейских перипетий, стало наконец понятно, почему я ходил в Восемьдесят Пятый квартал. Отец с матерью говорили и спорили о минувшем, вдаваясь в детали, но не обрисовывая общую схему. Они могли называть и самый факт – рождение моей старшей сестры в незаконном сожительстве в этом самом Восемьдесят Пятом квартале, - но я, ребенком и юношей, не придавал этому судьбообразующего значения. Не придавал значения фактам, не суммировал их, а отец и мать никогда не говорили точно и определенно, так, чтобы отпечаталось навеки: твоя старшая сестра Нина родилась 29 ноября 1950 года вне брака в поселке Восемьдесят Пятого квартала. Родители расписались 8 марта 1953 года. Сам Майклтаун возник совершенно определенно – в 1936 году. Лесозаготовки перед войной и особенно сразу после велись весьма значительные и в основном силами местного населения. Уже позже, в семидесятые годы, стали привлекать так называемых «вербованных» - украинцев, молдаван, армян, работавших по договорам, часто для своих строительных потребностей (особенно хохлы). Таким образом, участвуя в жизни семьи, реально я мало что в ней понимал. Ведомый и опекаемый сразу троими, я был заведен в такие тупики, что только Милосердие Божие позволило впоследствии из них выбраться. Думаю, что влияние старшей, незаконнорожденной сестры, ее зависть, ревность, обман и ее необузданный темперамент были основной причиной многих моих заболеваний, перверсий, тяжелых заблуждений. Но мое-то положение усугублялось тем, что, как оказалось много позже, после моего рождения отец вступил в незаконную связь с еще одной женщиной и имел от нее еще одного ребенка – моего сводного брата. Сведений о нем у меня и к концу века было столь мало, что, когда отправлял запросы в адресные столы Костромы, а затем Иванова, оттуда пришли ответы, что такой не проживает. Еще бы: я не знал ни точного года рождения, ни костромского адреса и даже сомневался в отчестве побочного брата: легко могло статься, что он уже существовал, брат-то, когда отец водился с этой женщиной. Так что вот такую первичную информацию они мне предоставляли, мои родители (да и прочие родственники). Не то чтобы поздравлять друг друга с днем рождения и знать предков до седьмого колена, как принято, - я до двадцати пяти лет не знал, что у отца и сестры-то существуют и свою московскую тетю по отцу называл Зоя Александровна и на «вы» (то-то, должно быть, они надо мной потешались!). Тут уж не до генеалогических изысканий – настолько они окружили элементарнейшее непроницаемой тайной. С одной стороны – хорошо, благо, но с другой оказалось, что старшие, и знающие и более мудрые, были вольны вести и вели себя по отношению ко мне как самые суровые разбойники и истязатели.

Вот уж точно: кто располагает информацией, тот правит судьбой. В 1995 году сорокадвухлетний человек брел в п е р в ы е в местность за три версты от родного поселка, даже не догадываясь - з а ч е м, с самой смутной потребностью, интуитивно. Стареющие родственники н е н а з ы в а я выделили ему порцию знания, и вот, получив их протогенетически, запечатанным пакетом, под грифом «совершенно секретно», он, преодолевая страхи табу, плелся в этом направлении, чтобы принюхаться, почуять запах истины. Понять-то он все равно не поймет, а – почуять. А он уже седой, у него свои дети, которые опять-таки растут замороченными изначально, потому что он и сам еще пионер. И как эти мерзкие англосаксы сперва складывают свои доходы, ставят в известность родственников и священника, а уж потом ебутся? К а к они умудряются сперва знать, а потом законными средствами достигать целей? Что они не берут пример с нас, азиатов, которые всё кланяются старикам, кивают, лебезят, почитают их, а те обеспокоены, какую бы еще из нитей судьбы утаить? Да что они такие открытые-то, негодяи католические, точно живут в стеклянных домах? Что же они свои банки-то данных не засекречивают? Ведь как прекрасно, неожиданно, загадочно бытие, когда в нем появляется идиот, завернутый на все сто. Тайна сия велика есть.

Вот и мне – откуда было знать, что я собираю сведения о сестре под видом вечернего променада?

ХАРОВСК

Определяя мотивы путешествий как тайные, я не грешил против истины: во «Вступлении» я еще собирался избежать их обнародования. Впечатления туриста от увиденных местностей – вот что должно было лежать в основе очерков. Много позже стало понятно, что у этого жанра вообще другое назначение – пространственного измерения; в нем не время ищут потерянное, а место. Какой-нибудь странный и счастливый академик Обручев, который сочинял, точно называл бирки к музейным экспонатам, сидя в кабинете, одновременно вновь шел с караваном верблюдов и верным проводником Лобсыном в глубь китайских гор и пустынь: так-то ему хорошо было вновь эти солончаки и такыры увидеть в меру научного любознательства. Может, она на склоне дней мечтал о деньгах, а когда понял, что прежде изданная романистика и научные труды недостаточно его обогатили, решил вспомнить былую коммерцию – поискать клады. Вот и выдал себя, старый сквалыга, обнаружил тайное намерение, не совместимое с развитым социализмом.

Что до меня, то я поступал из иных побуждений. В Харовск Вологодской области в июле 1997 года захотелось съездить по двум четко осознанным, всплывшим из глубин подсознания мотивам. Во-первых, я был там более четверти века назад со студенческим отрядом на уборке колхозного картофеля и в деревне Лисино написал первое свое датированное стихотворение. Еще бы: в семнадцать лет – первая разлука с родиной. И я тогда это дело сублимировал в ужасно графоманских виршах. Второй мотив оказался скорее из future simple: хотелось попасть в Майклтаун, но – рядом: на широту Майклтауна. Ехать в самый поселок я к тому времени уже попросту боялся. Действовать следовало скоро и без раздумий: «перетоптать» 1971 год и отчуждить родной Майклтаун.

Как если бы система рода напоминала несколько далековато удаленных сообщающихся сосудов, и уровень жидкости в своем я всё никак не мог привести в безопасное соответствие с другими. Уравняю в Никольске – падает к едрене фене в Бежецке, уноровлю майклтаунцам – москвичи вознесутся на беспредельный уровень претензий. Им-то что: они растут в своих квадратно-гнездовых мичуринских лунках, а я не очень понимаю, являюсь ли вообще картофелем. Было как бы кратковременное разрешение «погулять» - не атаманом на Яике, но похоже. При этом (боюсь запутаться) «гульба», наслаждение полнотою прекрасного Божьего мира, бродяжье счастье давалось в рамках, в условиях уже надвинувшегося будущего: как если бы был каркас, арматура, но местами не заполнена раствором, с кавернами; как если бы была готовая картина, но не раскрашенная в цвет, а местами и без контуров. Мне это не нравилось, ибо оказывалось, что я зависим от рода и вынужден родом поступать по обязанности. Погуляй, мол, но к такому-то часу вертайся: мы тебя будем кушать. (Впрочем, я-то уже знал, что вместо меня они будут кушать камень, как где-то, кажется, у Синдбада или Одиссея, что подмена уже состоялась благодаря моим энергичным поступкам, что этот придурок Кронос обломал об меня зубы).