Путешествия по следам родни (СИ) - Страница 52

Когда открытое пространство осталось позади и я углубился в лес по довольно хорошей для этой поры проселочной дороге (справа кто-то заботливый в грязных местах выстелил тропу мостками), когда надвинувшиеся и закрывшие небесный обзор мощные ели и бледно-зеленые березы принудили и впечатления сосредоточиться на маршруте, я решил, что не задержусь там более получаса: марш-бросок, блиц-тур. В те дни я многое делал именно так: с кондачка, а ля фуршет. Смородина в ручье, через который был настелен бревенчатый мост накатом, еще только произвела в бледно-розовых бутонах свои цветы, но ради них я вломился в колючие ивняки; на вкус цветы оказались как чай каркадэ, и я подумал, что хорошо бы начать оздоровительное питание: зародышевые зерна пшеницы, фиточаи, гомеотерапия. Как-то вдруг показалось здесь, где еще и муравьев было негусто, и комары редки, и при дороге не цвело ничего радующего глаз, что вот эти розовые кисти – з д о р о в ы, а я, весь, во всем думающем составе, - болен. Точнее: не подобен им, иной. Я был слишком иной, чем этот глухой ручей. Это было не то, что мальчиком, когда боялся леса и зверья в нем, боялся заблудиться, не вернуться домой. Ныне я вернулся домой совершенно чужд лесу, зверью, цветущей смороде и без страха. Они умиляли, эти цветки; мы поменялись ролями: теперь цветение, обновление, весна казались правильными и беззащитными, а я - чуждым. Я связывал с этой весной почти только терапевтические ожидания. Я приехал исцеляться, со специальной оздоровительной целью – побродить в лесах. И неизвестный Восемьдесят Пятый квартал был чем-то, что следовало посетить с целью, о которой нельзя было высказаться точно: знакомиться? узнавать? Нет, не то. Туда меня гнала некая почти животная печаль. Я брел по вызолоченной, уже просохшей тропе, среди еще застуженных деревьев, зная, что уже завтра меня здесь не будет: в с ё э т о – малахитовые копья травы, желто-зеленый тальник в энцефалитных клещах и первой паутине, длинные прозрачные лужи в колеях, ситцевое небо – останется, потому что оно в е ч н о, а я вот сжую эту розовую кисть, посную еще туда-сюда при дороге, не осмелясь от нее уйти, - и исчезну. Всё это останется, а я исчезну. И хуже всего. что, уговори она меня остаться, эта угрюмая весенняя тайга, я не смогу укорениться: в избе – больная мать с печальной думой о смерти и скрюченный отец. Они так отпечатаются на мне, на психофизиологическом облике, а майклтауновские нищие и проспиртованные рабочие так в жизнерадостном общении исказят первоначальные отрады хуторянина, что проигрыш неизбежен. Я люблю здесь только место, но не людей. Но и окрестности берлоги я уже люблю как больной волк к концу матерой жизни: полечиться бы кореньями, и на том спасибо. Печаль охватывала всё плотнее, и чем замечательнее бронзовел закат, тем больше я робел перед красотой нетленного мира.

Много позже я осознал, что Восемьдесят Пятый квартал был первопоселением лесорубов и почти все мои родственники, - и по линии отца и по линии матери, - молодыми жили и работали здесь: Майклтауну и самому-то тогда было отроду десять лет, там стояли такие же бараки. Понимание – за чем шел (за первородством), появилось позднее, а тогда, в мае 95 года, это было лишь неосознанным понуждением, зовом, любопытством (именно так: по убывающей линии интереса).

В плотно пригнанной одежде и сапогах я шел бодро и вскоре оказался на покатом лугу, свежем до того, что я им залюбовался. Луг был не особенно велик – несколько сот метров, и пересекался речкой, которая отсюда не была видна. В двух местах по ее берегам еще виднелись кособокие низкие бревенчатые строения и остатки изгороди. Спуск к мосту и подъем были отчего-то сильно разъезжены, глинисты, хотя дорога производила впечатление запущенной. За речкой луг был окружен далековатой стеной леса, и было ощущение, что дорога никуда не ведет, а сразу за мостом теряется в свежей траве. Я, как выдвинулся на это открытое место, почувствовал, что есть о чем бессмысленно погрустить (и было видно, что и цветы как раз кое-где пробиваются, дабы томление не оказалось беспочвенным). И понятное дело, меня заинтересовала вода, которая проглянула. Я свернул сразу направо, чтобы опушкой подойти к речке. Лог был очень кочковатый, проросший купами тощих кустов, но сухой. Вода вытекала из плотного леса почти так же наотрез, как вытекает из дренажной трубы, и стояла вровень с берегами. Течение ее было именно медленно, ширина – можно перепрыгнуть без разбега, цвет – слабого кофе, а глубь совершенно непроницаема: до дна могло быть и метр, а могло скрывать и с ручками. Как-то сразу захотелось запустить в эти медленные, точно медные воды рыболовную снасть: наверняка в них водилось что-либо необыкновенное, какие-нибудь не известные науке рыбы. У меня часто так (и это тоже программа при стольких рвачах): предусмотрительности настолько никакой, что даже если приготовлюсь к удовольствию (например, поудить рыбу) – не получу его. Смородинник здесь цвел еще гуще и даже пах на расстоянии; нижние ветви мокли, макались в воду. Грусть оказалась столь плотна, что сродни беспокойству: в плесо захотелось свалиться, а это не сказать, чтобы разумное желание. По извивам плотного дернистого берега я поднялся к дороге и увидел, что колеи были тоже старые и что в этом году по весне, пожалуй что, еще и не бывано. Мост был опять накатом, но почему-то, перейдя на ту сторону дороги к одному из скособоченных строений, я опять чего-то забоялся. Изба совсем завалилась и оказалась мне до груди. Вот это и было странно: обе избушки были доправдошними, с окном-двумя, с дверью, но как бы для пигмеев. Точнее, так (чтобы не запутаться): было ощущение, что такое жилье могли сооружать меря или мурома в У1-У111 веке: и пол земляной, и в дверь надо влезать на карачках, и с крышей что-то такое, как будто ее и нет. Землянки. Логически напрашивалось, что это, вероятно, сараи: избы раскатали на дрова и увезли, а сараи (в одном из них, и правда, нашлись цилиндр двигателя, голубой фарфоровый изолятор, дрова, кожаная ветошь) – поленились. И вот они стояли, стояли, вросли в землю, сморщились-завалились, и п о э т о м у – т о у меня впечатление, что я на стойбище У1 века. То есть, решительно не могло быть, чтобы здоровенные лесорубы, хотя бы и пятьдесят лет назад, рубили для своих нужд такие крохотные сараи. Я бился над этой загадкой, но она оставалась темна. Эти землянки не могли быть раскопами археологов, но на них лежала та же печать забвения. Я впервые познакомился со временем в длительности, о которой нельзя было составить точного отчета. Тогда я лишь внутренне грустил и с омерзением всматривался в современные консервные жестянки и водочные бутылки с отставшими этикетками: следы поздних «культурных» наслоений. И лишь сейчас, пиша, спрашиваю себя, не было ли это странное явление из тех, по которым городища мери, муромы, веси, кроманьонца о т к а п ы в а ю т? Но в этом случае откуда, черт возьми, берется толща земли, которой стойбища погребены? Осадки из состава воздуха? Почему они оказываются на многометровой глубине или, как эти две сараюхи, врастают в землю? Ведь им сорок-пятьдесят лет, а может. и того меньше, и к ним ведут культурные северные мостки (хоть по ним, пожалуй, теперь ходят лишь по грибы и на сенокос). Руины быта вызывали столь сильное глубинное неосознанное беспокойство, что возле них я пробыл весьма недолго, как минер вокруг неразорвавшегося ржавого снаряда, и поспешил далее по лугу на берег речки по другую сторону дороги. Что-то во всем этом было смутно знакомым. Они, родители, могли и не помнить, что приводили меня сюда; с другой стороны, конечно же, я здесь никогда не был. Я был больной человек, весь, и э т о - тоже. Поэтому с инстинктом самоспасения поспешил к окраине леса, куда давно приманивали цветные блески подснежников и медуниц. Я их не рвал, а просто трогал, приседал возле каждой. Здесь тоже выпирал затравенелый прямоугольник бывшего фундамента (бревна увезли), и чуть поодаль крепко торчала деревянная калитка (и на ней что-то такое6 вожжи не вожжи, супонь, чересседельник). Я никогда не любил сюрреалистов, даже Рене Маргитта, самого из них симпатичного, но этот луг был их пейзажем. Это был древний быт, проросший природой, ею завладелый в формах, напоминавших о тленности. С камнями ей было бы труднее справиться, а с железобетоном и сталью, в которых живут мои современники, ей не справиться вовсе. Но я жил в дереве. Не в земле, конечно. – в дереве, но все же не в пластике.