Путешествия по следам родни (СИ) - Страница 42

Двигаясь по деревянной улице, кое-где в палисадах, я оказался на широком валу, точнее – на верхотуре; избы справа прекращались, и с голого взгорка открывался вид на овальную чашу озера и глубокую впадину его плоских берегов. Еще правее дымили какие-то фабричные трубы, а на хмуром, серо-стальном зеркале вод не маячило ничего – ни ялика, ни бота, ни паруса: только гулял ветер, нагоняя волну. Я стоял на обочине дороги, завороженный былинным простором большой воды. Собственно, на пятом десятке я чуть ли не в третий или в четвертый раз видел такие водные объемы, это определенно гармонировало душе и любилось. Счастливцы, подумал я о местных жителях. Столько воды кругом, такое раздолье, такая, черт возьми, сильно пересеченная местность. Через дорогу в весеннем палисаде мужик в цветной клетчатой рубахе окапывал деревце, а на зеленом лужке валялись рассыпной пирамидой сосновые и березовые чурбаки. Он согласился, что воды много, а насчет постояльцев пустить на неделю – вон спросите через два дома. Через два дома оказалась вся зеленая изба в три окна и грязная чухонка, к которой я утратил интерес не заходя. Да и вдруг как-то показалось почти сразу же, что прознабливает здесь на юру этим ветрищем до костей, что народ здесь какой-то мелкий, невзрачный и больной, точно свежий утопленник. Хотелось чего-то, за чем ехал: громкого литературного скандала вслед за бомбой, отправленной латышским друзьям, неизведанных приключений, риска. Я очень нравился себе в этой декорации, в этом отважном настроении. И заблаговременно в эстляндцах разочаровывался, хотя вроде здесь было гораздо белорусее (это сейчас определяются изоглосса и точный рельеф, а тогда осуществлялся кочевой набег без расчета, и в этих подозрительно крапчатых простолюдинах хотелось видеть наследников Калевипоэга; да что говорить: я же еще не видел белого света! Всё было в новинку).

На площади, возле крытой автобусной остановки, на бетонном борту фонтана распивали на троих утренние алкоголики, а под кустом боярышника уже валялся пьяный. Толстуха в рюшах с пестрым зонтиком возмущалась этим безобразием; одета она была так крикливо, что вся сцена отдавала чеховским жеманством: конфликт барыни с простонародьем. Вдруг стало понятно, что латы и норманны – тоже люди, что романтизировать и боготворить их, как повелось у меня, вряд ли правильно, и, чтобы избавиться от девальвации любимого образа, уберечь выдумки от правды, я поспешил с этого места убраться на вокзал.

Прошел еще поезд, я завидовал людям, которые запросто могут пересечь государственную границу и не быть остановленными; они были другой породы: «интер», а я… какой же антоним у этого слова? «сидень»? «невыездной»?

Нет, не то.

И у меня вдруг возникло озорное желание попытать счастья: здесь, у границ государства, казалось совершенно невероятным, что нельзя перейти в другое государство, потому что ведь не существовало же черты, не было же непреодолимых преград. Нарушить их – проще простого, как еженощно, ежедневно поступают собаки, лисы, путевые обходчики. Пряность авантюры была не в преступлении, а в приключении: живого, адекватного, любознательного журналиста эти дружелюбные пограничники никак не могли заподозрить в дурном. Я именно что излучал благоприличие и тут же сходу придумал две версии. По одной я был московский журналист, приехавший в гости к другу. Правда, ребята, лейтенант и двое пограничников, уже останавливали меня и, не проверяя документов, вежливо предупредили о близости границы, но я прикинулся таким простофилей, так со всеми их формулировками был солидарен, что они даже извинились и пожелали столичному журналисту успехов. И тем самым даже спровоцировали лихие поползновения нарушителя. Да Бог ты мой, оживленно щурился я на майское солнце, ведь это такая условность, такая липа – граница. В эти дни рушится семидесятилетняя власть большевиков, повсюду митинги, дискуссии, войны, общественные свободы. Что при таких переворотах ваша граница? Тьфу, пустая видимость. И часу не пройдет, как я буду в Латвии.

И, раскатываясь по насыпному гравию, я с непреклонностью шпиона почесал по живописной тропе вглубь соснового бора – как раз в ту сторону, куда они запретили. Восемнадцать километров, говорите? Да я их, ёпэрэсэтэ, в два часа пройду, и шиш вы меня отыщете в таком лесу!

Сколько было очарования в первой зеленой траве, какие чистые птичьи голоса сопровождали мой бесшумный шаг под мелко-рассыпными иглами бликующей хвои! Да я вот сейчас прямо здесь сверну, и ваша собака запутается, как грудной младенец.

Однако, когда – не прошел и трех сотен метров – из-за поворота тропы ищущей иноходью вывалили три краснощеких молодца с автоматами и овчаркой в поводу, я мало сказать что струсил, а прямо запаниковал. Условность-то условностью, напоминали они, но черта существует, и вот они меня, как вредного вируса добрые кровяные тельцы (тельца?), блокируют и щас поведут на дознание и последующий распыл. И все же я не остановился, не дрогнул, даже насупился: какое, мол, ваше дело, до границы еще целых восемнадцать километров.

- Старший пограничного наряда лейтенант Овамосемов! – откозырял молодой круглолицый человек без всякой растительности, с тем румянцем, который прямо пробивается сквозь нежную кожу, как подзаалевший персик. – Куда направляетесь? Предъявите ваши документы.

Как я их всех любил, какие они в ту минуту были все правильные, эти молодые люди, военнослужащие моей великой Родины! Сама любезность, подтянутость, воинский долг. Ни малейших следов порока на лицах! Именно таковы и должны бить бактериофаги при встрече с поганой спирохетой, даже если она еще сыздаля тотчас мимикрирует в нормальный лейкоцит.

Я сказал, что я художник и направляюсь к другу, тоже художнику, который живет тут в деревне неподалеку.

- Да, действительно, есть тут такой, - неожиданно для меня ляпнул второй из наряда. Я почему-то даже не удивился, что столь полная отсебятина нашла моментальное подтверждение и что лейтенант, держа удостоверение журналиста, согласен, что перед ним еще и художник. Лейтенант молча откозырял, третий подхватил свою языкастую собаку, и они так же стремительно, как появились, как десантники в джунглях или группа захвата, удалились по моим следам. А я пошел вперед уже на ватных ногах, и прежнее светлое диверсионное настроение вернулось нескоро.

Это было первое из путешествий, и я только входил во вкус. Я исполнял некую работу по необходимости (скажем, разметал засыпанный листьями каменный мешок городского двора), и вот в стене серого камня появилось сквозное окно в яркий, цветной, радужный мир. Я, метущий жухлые листья, краем сетчатки приметил и н о е. Бросил метлу и пошел взглянуть. Нет, не тропическая бабочка (откуда ей взяться в городе?), а окно в иной мир. Windows, но не такой, куда можно лишь запустить глазенапа, залюбовавшись цветными яркими картинками, а реальный в ы х о д. Сунул туда руку, голову – и осознал, что тот мир привлекателен, как волшебная сказка. И, удовлетворяя первичное любопытство, я настолько же и сразу был захвачен новизной, что о необходимости исполнять порученную оценщиками моих возможностей унылую безрадостную должность под сосредоточенное и тоже унылое размышление о ближайшей родне, как нам прокормиться, - забыл. Всё было забыто. Господи Иисусе Христе, что за райское местечко эта лесная весенняя дорога под Себежем! И после миновавшего страха перед опасностью коррекционных сил до чего пленительное!

Давно я не вкушал такого наслаждения!

Минут через пять показалась всхолмленная луговина с разбегающимися дорожками и за ней та ровная, хорошо затравенелая насыпь, по которой безошибочно угадываешь шоссе. Цвели травы, но я боялся к ним прикасаться, чтобы не натурализовать чрезмерно тот общий восторг, который подымался в душе. Почему этот восторг и подступающее блаженство наказуемы, было непонятно, но я чувствовал, что пограничники и другие коррекционные силы весьма озабочены бегством пленника из каменного мешка. Я отчетливо чуял, что вот это – прекрасно, а то, откуда я пришел, - чудовищно; и что хотя меня еще не хватились инспекторы, контролеры, корректоры, но это возможно и потому следует незамедлительно действовать. Времени в обрез, а жизнь хороша.