Путешествие вверх (СИ) - Страница 143
Он обрадовался, узнав, что великое множество душ избавится от своих скитаний и вновь обретет плоть, — по воле Айэта и Хьютай. Правду говоря, он так и не смог понять природы душ, и не был уверен даже в том, что это вообще души, а не Отражения.
Раньше он никогда не слышал о таком понятии, — Отражения Сутей, но уже не удивился. Он понял, что его Освобождение началось, и возврата, — даже если он очень этого захочет, — уже не будет. Однажды начавшуюся метаморфозу нельзя было уже ни остановить, ни обратить вспять. А эти двое… что ж, они сами выбрали свою судьбу, и нельзя сказать, что они выбрали неверно. Но мир, который они создадут, будет жить по своим законам, и не повторит прежних историй. А потом…
— Звезда Бесконечности, место, где кончаются все пути, будет последним, что останется от всех мирозданий, — но и она рано или поздно исчезнет, — исчезнет последней, как появилась на свет первой, — и вы вместе с ней.
Айэт и Хьютай склонили головы. Они тоже понимали, что у этого мира не окажется будущего. Анмай увидел его историю так, словно она уже была написана. Из центра мирозданий сюда катился черный вал безвременья. Но ещё прежде, чем он достигнет Звезды, здесь всё изменится, и изменения будут неотвратимы… как и конец.
Увидев его, Анмай впервые обрадовался, что его уже не будет в этой Реальности.
Вернувшись назад, он какое-то время сидел неподвижно. Перед его внутренним взором попеременно возникала то казавшаяся совсем юной пара в белых туниках, то те… существа, в которых они превратятся потом. Он чувствовал жалость и страх, но знал, что это случится нескоро, очень нескоро, и что у них впереди срок безмерно длиннее обычной человеческой жизни…
Он встряхнул волосами. Собственно, ему уже нечего было здесь делать, но он не решался сделать последний, завершающий шаг, — броситься в это бурлящее море. И, хотя он знал, что больно будет совсем недолго, заставить себя он не мог. Или, быть может, его удерживало предчувствие того, что он уже никогда больше не будет испытывать боли?
Анмай усмехнулся, рассматривая свое тело, — ему вскоре предстояло умереть, а он останется жить. При всем старании он не мог в это поверить, и смотрел на себя с немым изумлением, словно со стороны, зависнув на небольшой высоте. Он видел себя целиком, — от ровных ступней с крепкими пальцами, упершимися в камень, до густых черных волос, рассыпавшихся по плечам. Их лохматые пряди слабо отблескивали, обрамляя чистое, с твердыми и четкими чертами лицо. Дерзко очерченный рот, длинные глаза, полуприкрытые густыми ресницами… выражение на этом лице такое, словно этот красивый юноша узнал всё на свете, и теперь отдыхает, застыв здесь в задумчивости, — внимательный, стройный и ловкий. Запекшиеся ссадины и раны на плечах и спине не казались ему страшными, — напротив, совершенно естественными на этом сильном теле, созданном для борьбы.
Теперь это был обитаемый, но уже обреченный на скорое разрушение дом.
Вэру ощутил неожиданный взрыв жалости к самому себе, — неужели он должен пожертвовать этим телом с твердыми и гибкими мышцами и острыми глазами? Пожертвовать всеми привычными ощущениями? При этом он знал, что выбора у него уже нет, и всё, что ему остается, — это растягивать бессмысленные последние минуты. Вдобавок, его начали мучить странные воспоминания, — воспоминания, которых он никогда не переживал, совсем из чужих жизней. Особенно отчетливым было одно, — прикрыв глаза, Анмай словно оказался там, в том месте…
…Он стоял в странном, просторном и круглом помещении со стенами из тонких металлических стоек и громадных листов стекла. Часть исполинских окон была открыта, и в них вливался манящий воздух рассвета. Сложный каркас крыши сплетался высоко над его головой ажурной, тускло блестевшей стальной вязью.
Рядом стоял кто-то, мучительно знакомый, но имя никак не хотело всплывать в памяти. То был юноша в темной одежде. Длинные и прямые темно-русые волосы падали ему на шею, обрамляя светлое лицо, удивительно чистое и открытое, едва тронутое загаром. Живые и печальные глаза были темно-карими, черты лица, — очень правильные и красивые, но Анмай смотрел не на него, а вперед, не в силах перевести взгляд.
Он стоял босиком на гладком цементном полу, на одном уровне с неровной, кочковатой землей, отделенный от неё только низким бетонным бордюром. Вокруг простерлась предрассветная степь, поросшая высокой, уже начавшей сохнуть кустистой травой. Зеленоватая заря бросала на неё призрачный отблеск, — ещё темно, но уже не ночь.
На четко очерченном восточном горизонте в небо в нескольких местах взлетали языки яркого, бездымного пламени. Их мерцающее зарево призрачно колебалось на фоне рассвета. Лицо юноши, освещенное и первыми лучами восхода, и далекими сполохами, казалось красновато-золотистым, таинственным и чужим. В его чистых глазах мерцали крохотные алые искры, — отражения огня…
Передать настроение было гораздо труднее. То было удивительное ощущение душевного подъёма, вновь обретенной полной свободы, хотя Анмай чувствовал, что там, во сне, его босые ноги застыли на камне, что он замерз и хочет есть, — и знал, что ни обуви, ни еды у них просто нет. Но то были всего лишь ощущения, — не чувства. Такие чувства Анмай мог бы испытывать к единственному другу, спасшему ему жизнь. Они знали, что их окружают смертельные опасности и что весь этот безмерно пустынный огромный мир открыт перед ними. Они знали, что остались совершенно одни, что рассчитывать ещё на кого-нибудь они не могут… Их жизни зависели лишь друг от друга.
Анмай помотал головой. В этом сне он тоже был очень молод, его худое мускулистое тело под тонкой тканью грязного, порванного серого комбинезона покрывали запекшиеся ссадины… но что всё это значило?
Внезапно его охватил страх, — он понял, что все жизни всех несчетных его предков решили слиться в нем. Этого ему вовсе не хотелось. Он не хотел утонуть в путанице воспоминаний и перестать быть собой.
Вдруг в его памяти всплыли уже знакомые образы иной давно сгинувшей жизни, и он почувствовал, что задерживаться здесь дальше не стоит. Вряд ли там будет что-то лучше этой дружбы в самом начале времен…
А потом к нему пришли воспоминания совершенно другого рода, — похоже, в его теле, начиная с самого рождения, кроме него жил ещё кто-то, незаметный и абсолютно чужой. От скуки Анмай долго размышлял, что бы это могло быть. Явно не какая-то обособившаяся часть его сознания, — в этом он был совершенно уверен. Это было нечто Извне, нечто, страдающее в чужом мире Реальности, и стремящееся вырваться из него. Что это было? Какая-то часть сознания Создателя, отразившаяся в сотворенной им Вселенной, — пусть даже без его воли? Может быть. Ведь именно подобной, — нет, той же самой, — части была обязана своим рождением Звезда Бесконечности. Без этого осколка чужой сути он никогда бы не смог оказаться здесь, никогда не смог бы найти дорогу к ней. Может, Создатель хотел, чтобы она нашла его, и рассказала о созданном им мире?
Но, чем бы это ни было, сейчас оно было мертво, — просто сгусток чужих, непонятных воспоминаний, неприятный, но безвредный, словно вросший в тело осколок. Был ли он обязан ему своей невероятной жизнью?
Да, скорее всего. Но его неповторимое сознание сыграло в этом отнюдь не меньшую роль. Пускай его видения были на самом деле лишь воспоминаниями, доставшимися от той, чуждой сущности, — но стремления и желания принадлежали лишь ему. Он рассмеялся, поняв, что принимал прошлое за будущее, и что его будущее на самом деле было столь же зыбко и неверно, как и у всех остальных.
Ты долго уходил от возмездия, приятель, — подумал он. — Но сейчас получишь всё сполна.
Затем Анмай выпрямился, — и бросился со скалы вниз.
Всю его кожу мгновенно охватила страшная и странная боль, — он чувствовал, что она цела, и вместе с тем чувствовал, что ему причиняют смертельные повреждения. Он отчаянно, почти бессознательно рванулся вверх, одновременно крепко зажмурившись и сжав губы. Его руки и ноги судорожно дергались, — скорее от боли, чем в осознанных усилиях, — но он всё же сумел всплыть. Когда голова и плечи показались над поверхностью, стало немного легче. По крайней мере, он смог уже осознанно управлять своим телом, заставляя его плыть дальше в Море Боли.