Путешествие сэра Джона Фирфакса по Турции и другим замечательным странам - Страница 5

– Ты никогда не был в хозяйских комнатах?

– Нет.

– Ты ведь садовник?

– Да, я занимаюсь господским садом.

Тогда, приблизясь ко мне и все время улыбаясь, он продолжал:

– Тебя ждет госпожа Фаризада; надевай скорее платье, что я принес, накройся покрывалом, бери корзину и иди за мною.

Ничего не понимая, я исполнил требование негра, к большому, казалось, его удовольствию, потому что он поминутно смеялся, хлопал ладонями себя по коленкам и бедрам и что-то лопотал, приседая. В корзине лежали бусы, браслеты и кольца ничтожной ценности.

Когда мы вошли в сени, негр сказал находящейся там женщине:

– Позови, мать, госпожу Фаризаду, вот та добрая тетушка, которую госпожа хотела видеть.

Старуха, ворча, удалилась и через минуту вернулась в сопровождении Фаризады. Она была без покрывала, и, введя нас в соседний небольшой покой, удалила служанку. Поглядывая на меня исподлобья, она сказала:

– Как зовут тебя?

– Джон.

Она повторила несколько раз мое имя, будто прислушиваясь к своим словам.

– Что ты принес в корзине, бананы?

– Там бусы и кольца, госпожа.

Помолчав, я начал:

– Вы меня звали!

Она подошла ко мне и, неловко обняв за шею, поцеловала в губы, поднявшись на цыпочки. Потом стала говорить, как она меня полюбила с первого раза, как ей скучно жить в гареме и принимать ласки толстого Сеиба. Она говорила очень быстро, прерываясь то смехом, то слезами, так что я понимал только общий смысл ее слов. Кончив свою речь, она опустилась на низкий диван и прижалась щекою к моему плечу, меж тем как негр, заслоняя окно, стоял лицом к нам и весело скалил зубы. Будто что вспомнив, она вынула из зеленых шальвар несколько пряников, угостила меня и негра и, захлопав в ладоши, вскричала:

– Сегодня у меня праздник: голубь моей печали, заноза моего сердца пришел ко мне! Ты, Баабам, должен сыграть, чтобы я сплясала для гостя.

Слуга достал откуда-то инструмент с одною струною, по которой он неистово заводил смычком, а Фаризада, не спуская с меня глаз, танцевала, неловко заломив руки и поводя худыми плечами. Утомившись, она снова подсела ко мне, говоря:

– Теперь Джо будет говорить, а его милая слушать. Расскажи мне о своей матери, родине, как ты живешь и не видаешь ли во сне своей Фаризады?

Я удовлетворил, насколько мог, ее любопытство и занимал ее грустною повестью о своей судьбе, пока раб не дал знать, что настала пора расстаться.

Целуя меня на прощание, девочка говорила:

– Теперь я – твоя жена, понимаешь? ты должен часто ходить ко мне, носить цветы и ягоды; только приходи всегда в этом платье: так – безопаснее, и потом, ты в нем менее похож на мужчин, которых я очень боюсь.

Баабам, проводив меня до сторожки, сказал:

– Будут болтать, что к тебе ходит в гости дама, потому что ты, парень, в этом наряде – совсем женщина, и притом очень недурная.

Хотя Фаризада и уверяла в невинности, что я – ее муж, однако я им не стал, несмотря на то что часто бывал в гареме и целые ночи просиживал с нею в «Славе Сеида». Детская нежность, игры, танцы, поцелуи, объятия – вот все, что позволяла себе по отношению ко мне дикая девочка; я же не добивался большего, не будучи слишком увлечен и уважая в ней чужую жену.

Жак, от которого не укрылось все это, советовал мне бежать с Фаризадой, уверяя, что всегда можно найти рыбака, который бы согласился за хорошую плату отвезти нас куда угодно. Выходя часто за провизиею, хотя в сопровождении эконома, марселец нашел случай переговорить с одним лодочником, насулив ему золотые горы, но сама Фаризада, сначала было с восторгом согласившаяся на мое предложение, в следующую минуту наотрез отказалась ехать с нами, хотя все было приготовлено Баабамом и Жаком к побегу. Она плакала, топала ногами, кидалась на пол и говорила: «Куда я поеду? муж узнает и утопит всех нас» – и другие слова, которые говорят женщины, не желающие менять спокойную жизнь на полную опасностей неизвестность.

Хотя девочка и отказалась ехать, о наших планах узнал Сеид и прежде всего посадил меня, Жака и негра в подвал. Мы не знали, что нас ожидает, и тяготились этою неопределенностью, но больше всего меня томила мысль о том, что сталось с Фаризадой. Оказалось, что выдал нас тот самый рыбак, с которым мы сговаривались о побеге. Когда наконец нас привели к господину, он сидел у павильона «робкой лани», задумчивый, но не гневный. Не взглянув на нас, он начал:

– Собаки, сознаетесь ли вы в своем преступном замысле?

– Мы не отпираемся, – отвечал я.

– Чего вы заслуживаете? – снова спросил Сеид.

– Смерти! – воскликнул негр, падая на колени. После долгого молчания хозяин начал:

– Да, вы заслуживаете смерти. Но на что мне ваша жалкая жизнь? Лучше я продам вас за хорошие деньги, избавлю дом от заразы и город от чумы. Вы будете проданы в Стамбул, вы трое.

Негр поцеловал руку хозяина, я же подошел и спросил тихо:

– А что с госпожою Фаризадой?

Турок нахмурился, но задумчиво повторил:

– Да, что с госпожой Фаризадой? подумал бы об этом раньше, что с Фаризадой, – и, улыбнувшись недоброю улыбкой, пихнул сидевшего у его ног мальчика с веером и направился к дому.

Жак уверял, что маленькая Фаризада осталась жить в доме Сеида, что ее только больно высекли и не стали никуда пускать. На следующее утро мы были перепроданы знатному человеку в Стамбул, получив третьим товарищем еще негра Баабама с бельмом на левом глазу.

Нас продали очень знатному молодому человеку, приближенному султана, холостому, хотя и имевшему свой большой дом, но проводившему большую часть времени во дворце. Он был богат, у него было много слуг, лошадей, драгоценной посуды и платьев, но все хозяйство было запущено, так как во всем доме не было ни одного пожилого человека и самым старшим оказался негр Баабам. Когда хозяин оставался по вечерам дома, у него собирались друзья, и это было пение, танцы, шутки, рассказы, сласти и фрукты, флейты и арфы до самой зари. Он был султанским кафешенком, был высок, строен, с орлиным носом и надменными глазами, лет ему было около восемнадцати и звали его Алишар.

Хотя мы были невольниками, но имели достаточную свободу выходить со двора и много незанятого времени, чем друг мой Жак несколько злоупотреблял. Хозяин обращался просто и милостиво и нередко беседовал со мною, когда встречал меня в саду за работой. Так прошло месяца три.

Жак все бегал по ночам в греческие и армянские кварталы, по утрам вставал сердитый, не раз переваривал и недожаривал кушанья и даже стал не совсем чист на руку. Алишар не наказывал моего товарища, если не считать, что однажды он запустил ему в голову соусником, так как Жак положил соли вместо сахара в сладкое блюдо. Вообще, с некоторых пор характер нашего хозяина начал портиться: султанский любимец сделался задумчив, раздражителен, часто сидел дома и не только не созывал гостей, но даже отказывал тем, которые приходили сами. Челядь шепталась, что господину грозит опала и, может быть, казнь. Мне было его очень жалко, и я старался при встречах взглядами и словами высказывать ему сочувствие, преданность и любовь. Но Алишар не замечал моих стараний и редко заговаривал со мною.

Однажды на закате, когда я тащил на спине ветки яблонь, которые я срезал, чтоб деревья не глохли, меня окликнул хозяин, сказав:

– Долго ты работаешь сегодня, друг.

– Да, сегодня много дела, господин, – отвечал я.

Помолчав, он спросил:

– Ты любил когда-нибудь в своей жизни?

Смущенный неожиданностью вопроса, я медлил с ответом, меж тем как Алишар, казалось, забыл про меня и спокойно проводил по дорожке сорванною веткой, глядя в землю. Тогда я сказал:

– По правде сказать, я никого не любил, господин; на родине у меня остался друг, но я его давно не видал.

Хозяин продолжал:

– А что бы ты сделал, если бы тот, кого ты любил больше жизни, больше белого света, наплевал бы на тебя, бросил, забыл, так что оправдались бы слова поэта: