Путешествие ко святым местам в 1830 году - Страница 2
Он прибыл в Иерусалим «в пятое воскресенье Великого поста», т. е. 23 марта 1830 г., и Пасху встретил в храме Гроба Господня. Это была его весна – не только в календарном, но и в духовном и творческом смысле.
Мы вернемся еще к иерусалимским сюжетам, но сначала несколько слов о дальнейшем, не очень длинном «послужном списке» писателя. Результатом путешествия была книга, ставшая поистине судьбоносной в его жизни. В апреле 1833 г., по прочтении «Путешествия» императором Николаем I, Муравьев назначается на службу в Св. Синод, секретарем обер-прокурорского стола, «с оставлением его причисленным к ведомству МИД». Несколько лет спустя он стал центральной фигурой в бюрократической интриге, связанной со смещением обер-прокурора С. Д. Нечаева и назначением на его место графа Н. А. Протасова. Существуют мемуарные свидетельства, что Андрею Николаевичу самому хотелось стать обер-прокурором, и, похоже, такая цель ставилась не им одним, но и его высокими покровителями, включая митрополита Московского Филарета (Дроздова).
Затея не удалась, кончилось тем, что сначала Филарета перестали приглашать в Синод («шпоры графа Протасова цеплялись за мою мантию», с грустной иронией скажет впоследствии святитель), а за ним ушел (в 1842 г.) и Муравьев. Местом его службы остается Министерство иностранных дел (до 1866 г.).
Как и у многих других, служба не слишком обременяла писателя. Он неустанно путешествует по монастырям и святым местам России, издавая путевые очерки, которые считал достаточным подписывать не своей фамилией, но как «Автор „Путешествия по святым местам“». В 1845 г. мы видим его в Риме (результат: «Римские письма». Т. 1–2. СПб., 1846). В 1849–1850 гг. Муравьев отправляется во второе путешествие на Восток («Письма с Востока». Т. 1–2. СПб., 1851. Репринт: М., 2005), несколько раз посетил Афон, изучил и описал христианские древности Армении и Грузии.
Последние годы, отойдя от дел и творчества, Муравьев провел в Киеве, в доме на Андреевском спуске, неподалеку от храма во имя святого апостола Андрея Первозванного. Летом 1874 г. он совершил свою последнюю поездку на Афон, где был ктитором русского Андреевского скита. По возвращении домой он заболел и скоропостижно скончался 18 августа того же 1874 г. По высочайшему разрешению был погребен в устроенном им подземном приделе Андреевской церкви.
Феномен Муравьева в истории русско-иерусалимских церковных отношений
В историю литературы Андрей Николаевич вошел как самый плодовитый и популярный из духовных писателей русского XIX в. Он был первым, кто научил русское общество говорить и мыслить о Церкви, о христианстве по-русски. О любых, самых сложных церковных и конфессиональных вопросах он умел говорить и писать хорошей лирико-публицистической прозой, не уступавшей лучшим образцам пушкинской и лермонтовской эпохи, что и предопределило успех его сочинений среди православных – и не очень – читателей.
На Востоке Муравьев обрел подлинное свое призвание, нашел для себя благодатную творческую нишу – рыцарь и певец Святой Земли. В первый момент для молодого Муравьева это было, возможно, почти бессознательным, инстинктивно угаданным попаданием и лишь со временем стало осознанным профессиональным писательским выбором и смыслом жизни. Это сразу понял проницательный Пушкин. В наброске неопубликованной рецензии на книгу Муравьева он писал: «Молодой наш соотечественник привлечен туда (в Иерусалим) не суетным желанием обрести краски для поэтического романа, не беспокойным любопытством найти насильственные впечатления для сердца усталого, притупленного. Он посетил святые места как верующий, как смиренный христианин, как простодушный крестоносец, жаждущий повергнуться во прах пред Гробом Христа Спасителя».
Любопытно, что внимательный и сочувственно настроенный рецензент прежде всего подчеркивает в путешествии Муравьева на Восток его личную инициативу. Но собственные устремления и настроения писателя преломились и были многократно усилены напряженной атмосферой политической и духовной жизни Православного Востока. В Константинополе, Египте, Иерусалиме 1830 года никто не принимал всерьез заверений Муравьева, будто он приехал всего лишь как поэт и паломник поклониться христианским святыням, – на него смотрели как на посланца великой России, только что победившей в войне мусульманскую Турцию. Ему были открыты все двери, он был представлен и имел возможность беседовать с крупнейшими государственными и церковными деятелями.
А затем произошло следующее: одно только упоминание, что Муравьев приехал по высочайшему разрешению, рождает миф. По существу, получается, что Муравьев в Иерусалиме – своеобразный «ревизор». При отсутствии дипломатических отношений и даже каких-либо официальных контактов – вдруг сразу приезжает «генерал». Конечно, он не был генералом, он был всего лишь частным лицом и приехал без каких-либо официальных поручений. Но сам ореол – что он приехал из ставки Дибича и по высочайшему разрешению государя императора – способствовал созданию мифа. Позже, с 1836 г., Патриарх Иерусалимский Афанасий в своих письмах даже начинает величать его «Вашим Сиятельством», хотя отлично знал, что никаким «сиятельством» Муравьев не был.
Перед отъездом из Иерусалима Андрей Николаевич получил в благословение от Патриархии крест с частицей Животворящего Древа. Этот крест получил не он первый и уж тем более не он последний. Многие представители Августейшего Дома, великие князья, министры иностранных дел и иные сановники Российской империи имели такую же иерусалимскую евлогию. Но когда Андрею Николаевичу надели на шею этот крест, он – таково его личное устроение, таков его внутренний мир – реально осознал себя причисленным к рыцарям Святого Гроба.
А с учетом греческого темперамента иерусалимских владык, их византийского красноречия, от которого любая голова может закружиться, не удивительно, что у Андрея Николаевича – из субъективного чувства ответственности, из чисто юношеской, поэтической, романтической рыцарственности – в сознании откладывается совершенно четко: да, я рыцарь Святого Гроба. И как он потом напишет Блаженнейшему Афанасию: «Я с своей стороны усердием к Святому Гробу постараюсь быть достойным, сколько мне сие позволят мои слабые силы, того Животворящего Креста, коим Вы, Милостивый Архипастырь, благословили меня».
Не менее выразительно ответное письмо на полученную из Иерусалима грамоту о признании Андрея Николаевича «Рыцарем Святой Земли»:
«Блаженнейший и божественнейший Патриарх!
Новою благочестивою радостию исполнило меня новое изъявление пастырской любви Вашей к моему недостоинству запечатленное соборною грамотою на звание Рыцаря Святой Земли. – Как рыцарь, посвященный Вами, обещаю и впредь защищать по мере слабых сил моих права Всесвятого Гроба и той земли, заступником коей Вы меня называете; как нареченный Вами епитроп, буду я стараться соблюдать все на пользу Иерусалимской Святой Церкви; как сын же повергаюсь, с чувствами глубочайшей признательности, к отеческим стопам Вашим и молю о испрошении мне свыше довольно силы духовной для исполнения сих священных обязанностей, дабы я не был для Иерусалима токмо медью звенящею и кимвалом бряцающим, по выражению Апостола».
А патриарх Афанасий, со своей стороны, обращался к нему в своих письмах: «Сиятельнейший Господин Андрей Муравьев, усерднейший ревнитель и Епитроп Гроба Господня и возлюбленнейшее Нашей Мерности во Христе чадо!» или «Сиятельнейший и благочестивейший ревнитель Пресвятого Гроба и Рыцарь Святой Земли, Господин Андрей Муравьев!»
Вот так его восприняли на Востоке. Иерусалим не входил в то время в круг приоритетных направлений русской внешней политики. Между тем к Муравьеву начинает идти от патриархов и крупнейших церковных деятелей корреспонденция разного рода: личная – поздравления с большими праздниками и с днем ангела как повод напомнить о себе, и не совсем личная – это когда просят ускорить, посодействовать, использовать в Петербурге возможные рычаги воздействия.