Путешествие из Петербурга в Нью-Йорк. Шесть персонажей в поисках автора: Барышников, Бродский, Довла - Страница 1

© Соловьев В., 2016

© Издание. ООО Группа Компаний «РИПОЛ классик», 2016

Начать с того, что все мы отрицали связь с евтушенками, как я переименовал и поименовал – не знаю, закрепится ли этот мой мем за ними – шестидесятников в посвященных им книгах «Не только Евтушенко» & «Высоцкий и другие. Памяти живых и мертвых», предыдущих инкунабулах моего пятикнижия о тех, кого знал в личку – иных близко, даже слишком близко, чем тесней единенье, тем кромешней разрыв, да? – зато других – шапочно, отдаленно, отчужденно, живописен дальний замок – приближаться толку нету, тем более о замке и речь: классический балет есть замок красоты. Таки ухитрился в первую же, пусть прустовскую фразу вплести аж три раскавыченные стиховые цитаты, но – скорее объяснение, чем извинение этому моему центону последует далее, а сейчас единственно поясню на всякий случай, что последний стих посвящен Барышникову, на которого я гляжу через оркестровую яму и первые ряды зрителей – с меня довольно.

Они – евтушенки – герои тех моих упомянутых книг. Мы – герои этой моей новой книги: Бродский, Шемякин, Довлатов, Владимир Соловьев с Еленой Клепиковой. Владимир Соловьев завершает это шествие. Каждый из нас сам по себе, плюс Барышников, пусть и под вопросом – больше видал его на сцене и на экране, чем лично, да и то на проходах. На чем настаиваю: отрицание не самих шестидесятников – скопом либо в розницу, – но связи с ними и с обозначенным ими креном – скорее, чем направлением – в нашей культуре: шестидесятничества как такового. Отрицание во имя самоутверждения? А хотя бы и так! Но не только. Отцы и дети? Скорее сиблинги, но не близнецы и даже не погодки, а старшие (они) и младшие (мы).

Мы от них отмежевывались, опасаясь ложных атрибуций и аналогий, а тем более отождествлений. Чего мы боялись, так это потерять лица необщее выражение. Потому и необщее, что не поколенческий лик, а лицо – личное, индивидуальное, у каждого свое. Это у тех – у них – общее, коллективное, групповое, при всех отличиях одного евтушенки от другого евтушенки, выходило на передний план, под общую гребенку, под общий знаменатель, как на том групповом многоярусном портрете в мастерской Бори Мессерера, последнего, уж не знаю какого по счету – не считано! – мужа Беллы Ахмадулиной. Не в силу ли этой полигамии и перекрестного секса – пусть не единственная причина – Белла и сочинила стиховую апологию литературной групповухи, хоть и посвятив ее Андрею Вознесенскому, но многозначительно назвав «Мои товарищи» и кончив обобщением, позабыв о главном герое:

Можно себе представить нечто подобное у моего, у нашего поколения? Даже ахматовские сироты, где один только Бродский, младший из них, принадлежал к моему поколению, остальные, по возрасту евтушенки, разбежались кто куда, и прижизненную эпитафию их распавшейся дружбе – в противоположность апологии Беллы – сочинил Бобышев, после Бродского самый из них одаренный:

Конечно, и у евтушенок случались разрывы – того же Евтушенко с Вознесенским, но там не поделили славу, а у нас на физиологическом, базовом, генитальном уровне, пусть генитальный не всегда относился к сексу, как у Бродского с Бобышевым, а у Довлатова с Аксеновым, которые не поделили не славу, а вагину. Однако мы изначально были единоличниками, собственниками, числитель ставили превыше знаменателя и групповухи чурались, как огня. Потому так старомодно и трагически переживали мы измену любимой женщины (Бродский, Довлатов), тогда как наши предшественники е*лись наперекосяк, не придавая этому роду занятий большого значения и даже не очень понимая разницу между адюльтером и промискуитетом. Привыкли быть на виду, интим включая, хотя само это определение – перекрестный секс – придумал устно Довлатов, а пустил в письменную словесность я, назвав так «рассказ Сергея Довлатова, написанный Владимиром Соловьевым на свой манер». Отмежевываясь от евтушенок, мы одновременно порывали друг с другом, но об этом не прям сейчас.

Они родились в 1937-м и округ того исторического года советской истории, хоть я и расширил само это понятие – евтушенки – за счет кирзятников и других рожденных в 20-е, но проявившихся опять-таки именно в 60-е, дети хрущевской оттепели, хоть их политический отец и обрушился на них со всей мощью своего невежества, тем самым дав им еще и жертвенную славу преследуемых, пусть и умеренно, без крови в наступившую вегетарианскую эпоху. В том числе на крестного отца этого культурной генерации – Илью Эренбурга, с легкой руки которого пошло гулять по свету само это слово – оттепель. А уж евтушенки-шестидесятники выдавили из этого тюбика больше пасты, чем в нем наличествовало. Не без сторонней помощи, ЦРУ участвовало в этой операции наравне, а может, и в тайном сговоре с КГБ, как параллельные линии сходятся где-то там к центру Земли, ну в постэвклидовом пространстве – см. мое исследование-расследование «Мой друг Джеймс Бонд. Как поссорился Иосиф Александрович с Евгением Александровичем» в предыдущих выпусках моего пятикнижия. Кстати, этот конфликт Бродского с Евтушенко можно рассматривать как частный пример нашей общей контроверзы с евтушенками, хотя к ней примешан личный, конъюнктурный, соревновательный элемент, и морально я скорее на стороне евтушенки Жени Евтушенко.

Однако по сути это был все-таки мировоззренческий конфликт: Бродский всячески открещивался не только от Евтушенко, но скопом от всех евтушенок, от всего шестидесятничества с их дозволенным диссентом, да и не был шестидесятником ни по возрасту, ни по тенденции, ни по индивидуальности – слишком яркой, чтобы вместиться в прокрустово ложе массовки: одинокий волк. Вот почему, кстати, не права Эллендея Проффер, когда объясняет отрицание Бродским Беллы Ахмадулиной тем, что та была когда-то женой Жени Евтушенко. Чьей только женой она не была!