Путешествие из Нойкукова в Новосибирск
(Повесть) - Страница 9

После завтрака на кухню заглянул помощник.

— Помните?.. Фогельзанг, 34. О’кей?

— В нашем деле никакой поспешности, Гендерсон. Так и запишите себе. А теперь принесите все для крокета, — отрезал Юрген, вытирая молочные усы тыльной стороной руки.

Набор для игры в крокет ему подарил «профессор Зауербрух» на рождество. Мать тогда еще не без гордости заявила: «Какая дорогая игра!», а Юрген определил, что это самая блестящая идея брата за последние пять лет. Тогда, под рождество, к нему привязалось словечко «полагаю».

«Полагаю, что мне следует съесть еще один бутерброд с колбасой, мама…» — и тому подобное.

Только доктору Блюменхагену удалось отучить его от этого словечка, после того как Юрген, стоя у доски, раза четыре повторил его.

«А вы, — вежливо, однако твердо заметил Блюменхаген, — не коннозаводчик и на базаре лошадьми не торгуете, вы решаете математическую задачу, и здесь ничего не надо „полагать“. Здесь необходимо считать! Прошу вас, продолжайте».

И все. Но этого было достаточно. В то время Юрген слушался этого доктора математических наук и еще не подозревал, что он-то самый вредный и есть. Это он уже потом решил. За свою короткую нойкуковскую жизнь Юрген еще ни разу не встречал человека, который так сросся бы со своим делом, со своей профессией и владел бы ею в таком совершенстве. Доктор Блюменхаген с безмерным спокойствием делал именно то, что считал правильным. Порой даже казалось, будто он и живет-то по геометрической аксиоме — прямая есть кратчайшее расстояние между двумя точками.

Прежние учителя математики Юргена тоже знали свое дело, задачи умели решать. Но как-то по-другому у них получалось. Был, например такой: все добивался, чтобы у учеников создавалось впечатление, будто двигаешься по границе какого-то таинственного мира, который тщательно оберегает свою тайну, и человеку, только приложив огромные усилия и прибегая к самым изощренным приемам, удается отвоевать малую толику этих тайн. Другой прикидывался жизнерадостным спортсменом, эдаким физкультинструктором, который показывает, как всемогущий человеческий разум на турнике, именуемом математикой, великолепно выполняет «солнце», «перекидки» и «соскоки». Оба эти направления очень даже нравились Юргену. Первое породило у него ощущение, будто он Христофор Колумб, открывающий Америку, а второе — что он Андрианов или как еще этих чемпионов зовут.

С доктором Блюменхагеном все было иначе. Поначалу он Юргену совсем не понравился. Но это очень скоро прошло. Новый учитель словно бы ни во что не ставил счет и все такое прочее. Когда он считал, то создавалось впечатление, будто это самое обычное дело, как, например, дыхание или передвигание ног при ходьбе. А тем, кому это не удавалось, Блюменхаген, не впадая в отчаяние, не делая никаких иронических замечаний, с нескрываемым удивлением, как бы ласково недоумевая, говорил: «Вот как? Неужели? А ну-ка, давайте посмотрим!»

Не понравилось это Юргену — он же не был при том ни Колумбом, ни чемпионом акробатики. Впрочем, скоро это прошло. Взамен он получил что-то более интересное, какую-то уверенность в том, что он отличный, даже совершенный человек, а это было нечто большее, чем «человек особенный». Спокойствие и собственное достоинство стали чертами его характера. Как-то вечером мать сказала отцу: «А знаешь, наш Юрген какой-то уверенный стал». И потому ему показалось чуть ли не предательством, чуть ли не ловушкой, когда этот доктор так хладнокровно сообщил: «Теперь твердо, как один плюс один равно двум, известно, что в следующем учебном году Юрген Рогге уже не останется в Нойкукове, а перейдет в специальный подготовительный класс для поступления в высшую школу». Со своей стороны он, Блюменхаген, все для этого уже сделал, скоро переговорит и с родителями. Они, разумеется, ничего против иметь не будут и только удивятся, какую штуковину выкинул старый Блюменхаген.

Высказал он это точно так, как излагал ход решения математической задачи. Впрочем, своим замечанием относительно того, что родители сильно удивятся, Блюменхаген окончательно разоблачил себя в глазах Юргена.

Еще, значит, один такой! Стоит себе скромненько с секундомером в руках, а другие за него бегай! Да, да, еще один нашелся. Этот, конечно, поопасней и повредней. Не мечтатель, за спиной которого можно и посмеяться, а такой, который стоит на том, что самое короткое расстояние между точками есть прямая. Нет, нет, такой не расписывает, такой все точно рассчитывает. И сверх всего — а это еще хуже! — с которым ты внутренне согласен, потому что, по правде говоря, сам так думаешь. С таким и спорить не будешь, а потому ты перед ним беспомощен и бессилен.

Да Юрген и не спорил. Но надо сказать, что он тут же взял в библиотеке несколько книг о мхах и лишайниках (надо же!) и все уговаривал себя, что теперь он должен посвятить свою жизнь исследованию этих низших видов растений. Но как-то не грело его это, не сумел он сам себя уговорить, не сумел ботанику использовать против математики и очень скоро подчинился Блюменхагену, а вместе о ним и родителям, разумеется, пришедшим от этого в неописуемый восторг. (Отец: «Да, да, где уж нам…» Мать: «Господин доктор, а он у нас профессором будет?»)

Вот результат: В Нойкукове ему оставалось жить считанные дни, сразу после каникул предстоял отъезд. Он бы и рад был этому, если бы сам все затеял, если бы сам все это сначала придумал, а потом бы и организовал. А так, в который уже раз, может быть, даже в тысячный раз, другие за него думали, другие за него делали. Ах, какое это чудо — тебе позволили взять в руки вилку и нож! Не уколись! Не порежься!

Сыграв на лугу против самого себя партию в крокет, за которой он ужасно скучал, но упорно не признавался себе в этом и, проглотив обед, которым его, в соответствии с договоренностью, кормила соседка, он вымыл голову, второй раз почистил зубы, натянул вельветовые брюки, надел выцветшую рубашку с погончиками и кармашками… вызвал машину… и протопал своим ходом через весь город прямо на улицу Фогельзанг, к дому № 34.

А что ей сказать? Ах, да, надо сказать: «Привет, сестричка! Айда купаться»! Но может, лучше: «Давай прошвырнемся?..» Да, да, вроде бы ничего и не случилось, небрежно так процедить пару слов с этакой неотразимой улыбочкой…

Он прорепетировал улыбочку. Но, заметив обалделое выражение лица у тетки в железнодорожной форме, шедшей навстречу, подумал: «А может, не стоит? Может, надо: „Ты уж извини меня Анна-Сусанна?“» — вкрадчивым таким голосом. Вкрадчивый голос он тут же отрепетировал. Не понравилось. Но может быть, сказать что-нибудь среднее, вроде бы: «Знаешь, Сус, давай лучше по-хорошему! Все это ерунда! Я же совсем не то хотел тогда сказать. Правда ведь?»

«Нет, не правда, дорогой мой Юрген, — подумал он. — Именно то я и хотел сказать, дьявол его возьми, стишок-то в самом деле ерундовенький, халтура, чистой воды халтура!..»

Они тогда сидели на берегу речушки Дебель. Он положил ей руку на плечо и все старался подавить в себе страх, который охватывал его при мысли — что дальше-то делать? А она возьми, да начни стишок читать. Чего там говорить, она и раньше стихи сочиняла. И в рифму вроде бы получалось. Например: «Весна цветет, и все кругом полно прекрасным ароматом». И ничего тут плохого нет. Почему не сочинять? Но нельзя же такую муру писать, какую она тогда на речке читала. Еще встала, потом села спиной к спине, затылок к затылку с ним — тоже выдумала! — и продекламировала свое новейшее произведение.

Они, конечно, поссорились. Потому он так хорошо все и запомнил. Вот этот стишок: