Путешествие из Нойкукова в Новосибирск
(Повесть) - Страница 12

— С Нойкуковом.

— Нойкуков — местный.

«Ишь ты, — подумал Юрген. — Топаешь-топаешь, а все ты местный».

— А номер?

Да, ведь номер же надо знать. Немного подумав, он набрал девять и четыре. Где-то далеко-далеко, в далеком Нойкукове, гордо отозвался женский голос. Гордый, должно быть, оттого, что она разговаривала по собственному телефону.

— Нойкуков девяносто четвертый. Котлы и рефлекторы. Дювель…

На фрау Дювель, значит, он нарвался. Она с недавних пор шиньон «Гонконг» носит, и сзади ей больше двадцати двух не дашь.

— День добрый, — сказала она в трубку. — Служба наружного наблюдения. Карниц. Запишите.

Хотя фрау Дювель и отдавала предпочтение шиньону «Гонконг» и покупала все иностранное, однако подобный телефонный разговор ее озадачил.

— Что-что? В данный момент у нас нет. Сейчас, одну минутку, я мужа позову.

Юрген оборвал ее, строго сказав:

— Разумеется. Прошу записать. Абсолютно отрицательный.

— Нойкуков говорит. Девять — четыре. Котлы и рефлекторы. Дювель! — кричала женщина на другом конце.

— Говорите громче, коллега, — сказал Юрген. — Ничего не слышу.

— Котлы и рефлекторы. Дювель…

— Надеюсь, что это так. Передайте нижайший поклон господину доктору Дювелю. Рад буду вас скоро вновь услышать. Всего доброго.

Кругленькая женщина, бабушка сообразительной маленькой Риты, даже виду не показала, что не слушала разговора, а сразу же вставила:

— Доктор Дювель? Это новый доктор, что ли?

— Нет. Он в ботаническом саду работает.

— Вон оно что! А я и не знала, что такие есть. Столько забот, столько хлопот по дому — и не выберешься никогда.

— Телеграмму отсюда можно отправить? — спросил Юрген.

— Почему нет? Только бланки куда-то задевались.

Рита-а-а! Ну надо ж! Бумажки летают, будто голуби. Уйду я отсюда. Чего тут наработаешь! Досада одна. Уйду я! А, вот они!

Она приподняла лампочку со столика, на котором стоял телефон, и достала из-под нее тоненькую пачку бланков.

Юрген сел. Вынул ручку. С телефонным звонком все получилось как надо. Правда, не ново. А вот телеграмма, текст которой он уже придумал, — дело другое. Тут ведь потом хлопот не оберешься. Ему надо ведь только не захотеть — и ничего не будет. Но вот он уже пишет крупными печатными буквами:

«Ваше присутствие на конференции в Рёригке крайне необходимо. Ждем нетерпением». И отправитель: «Августин. Спецгруппа Папоротники и мхи». Адрес получателя гласил: «Юрген Рогге. Визенринг, 17».

Женщина прочитала текст, смерила отправителя недоверчивым взглядом и тут же принялась подсчитывать. Вид молодого человека, довольно рослого, кстати, вызвал у нее доверие. При этом она тяжело вздыхала, часто облизывала губы, проверяла свои подсчеты по потрепанной брошюрке и в конце концов назвала довольно неуверенно весьма незначительную сумму. Юрген достал монету и спросил:

— Сегодня отправят?

— Да, придет зять. Он же и передаст вместе с той, что написала старуха Ляймкуль. И сама старуха Ляймкуль скоро заявится. Скоро четыре.

— Без пяти три, — сказал Юрген.

— Вот и я говорю: скоро четыре. Она всегда в четыре заходит. По вторникам. Не надо бы ей ходить. Ноги-то у нее совсем плохи. Я бы и сама за нее все справила. «Выигрыша не последовало. Твоя мать». И так каждый вторник. Сколько горя на свете! Слава тебе господи, пронесло!

Так Юрген Рогге узнал еще одну историю: о несчастной матери Ляймкуль, которая каждую неделю играла в лото, чтобы возместить своему сыну автомобиль, который разбился по ее вине. Она совсем некстати схватилась за руль, как раз когда громадный автобус выехал из Лютцова им навстречу, а страховка еще не была оформлена. Выслушав внимательно всю историю, Юрген пришел к выводу, что у Ляймкульши очень плохой сын. А он, Юрген, для своего возраста, конечно, молодец молодцом.

— Сколько горя на свете! — все причитала кругленькая женщина.

Юрген опустил сдачу в карман, поблагодарил и вышел. На улице стало еще жарче.

После столь длительного похода Юрген прежде всего отправился в душ, с благодарностью подумав об отце, руками которого был сделан этот душ, но затем и о матери, доведшей отца до нужной кондиции. Все это заняло считанные секунды. Другая мысль — та, что закралась где-то на полпути в Карниц, разрослась и теперь резвилась у него в голове в свое удовольствие. «Чего там, старина Юрджи, ты парень что надо! — так она ему нашептывала. — Это мы сдюжим. Это нам ничего не стоит!» Юрген в ответ, правда, еще поскрипел немного и поохал: «Да как сказать, вот если бы…» и т. п., но только так, для виду, и с каждым разом все нерешительнее. Очень скоро он и сама мысль стали чем-то единым, неразрывным целым. Он стремительно соскочил с нижней ступени лестницы, ведущей во двор, на которой он сидел в майке и джинсах цвета какао, и даже напряг правый бицепс. Недурно! Хотя вообще-то он скорее сухопарый тип, идеальный стайер. Р-р-рогге! Неутомимый скороход с севера нашей республики. «Ничего подобного», — сказал он себе и тут же направился в оштукатуренный сарай за домом.

Позади каждого дома этого микрорайона стояла уменьшенная копия жилого здания, будто люди хотели содержать здесь своих домашних карликов. Внутри сарайчика пахло сеном и поджаренной на солнце пылью. Напротив двери у выбеленной стены стоял громадный, почти черный платяной шкаф, в котором вполне мог бы поместиться рысак средних размеров. Хранились в шкафу мелко наколотые дрова. Когда Юрген был маленьким, он все просил отдать ему шкаф, хотел устроить в нем пещеру, но сколько он себя помнил, там всегда лежали дрова, и никогда их количество не убывало. Родители так и не решались трогать неприкосновенный запас, а топили свежими, к тому же сырыми дровами, — странные они все-таки люди.

Юрген отпер шкаф, сдвинул шпингалет с левой половинки и распахнул ее до предела. Зеркало на внутренней стороне дверцы никогда не было хорошим, а сейчас делало ноги такими короткими, а голову такой длинной, что тебе невольно приходило в голову: а вдруг ты и в самом деле такой урод? К тому же оно кое-где потрескалось и было покрыто толстым слоем пыли. Дверца загораживала слабый свет верхней лампочки, и в зеркале предстало существо, очень похожее на героев книг Станислава Лема. Юрген прокричал «Му-м-м-му». Хорошо получилось! Сперва низко так, а под конец все выше и с завыванием… Затем он из дома для карликов пошел в человеческий дом и очень скоро вернулся с тяжелым торшером. Мать его очень любила. Торшер — это такая лампа, вокруг которой хорошо водить хоровод, если нет поблизости соответствующей старой липы. Ножка была из искусственного, но все равно зверски тяжелого мрамора, стойка — из крученого темно-коричневого дерева, будто из рога коварного единорога. Четырнадцатиугольный абажур из промасленной бумаги Юрген предусмотрительно оставил дома. Но затем он ввернул в торшер две двухсотсвечовые лампочки. Поставив сооружение рядом с зеркалом, он при помощи удлинителя соединил его с розеткой, но свет еще не включил. Нет, нет! Самая красота под конец — и никаких! Теперь он отправился к железному гаражу и довольно ловко открыл замок отмычкой — о существовании ее родители и не подозревали. Отмычки они вообще терпеть не могли. Даже при виде обыкновенной отвертки у них возникала мысль о грабителях и взломщиках.

Закутанный в несколько одеял мопед стоял прислоненный к левой стенке. Почему-то в доме Рогге о мопеде никогда не говорили, как в иных домах не говорят о неудачных детях. Случилось это в один прекрасный день. Во двор на этом самом мопеде въехала Евочка. Да, да, сестра Юргена, керамистка из Аренскога, в вылинявших джинсах, ковбойке, штормовке и разрисованном шлеме. Вдобавок ко всему на ней были сине-голубые кроссовки. Она прикатила с дальнего побережья — шесть часов пути! Мать несколько дней не могла успокоиться. Хлопнув в ладоши, как будто скомандовала: «Ручками мы хлоп-хлоп-хлоп!», она поскорее затащила Еву в дом, пока соседка не успела высунуть голову из окошка уборной. Мама и так больше всех пострадала от Евиного визита, потому что странной каталочке с мотором от швейной машинки, хитро приспособленным бачком и смешным багажником, прикрепленным над передним колесом, предстояло навсегда остаться здесь в Нойкукове, на берегу речки Дёбель. И не как-нибудь, а в качестве подарка от вполне модерновой дочки — маме, которую она решила модернизировать.