Путешественница. Книга 2. В плену стихий - Страница 12

– Думаешь, я дурочка? – недовольно пробурчала Брианна. – Я об этом подумала. – Вместо печали в ее взгляде теперь сквозило самодовольство. – Я и задержалась так потому, что заставила библиотекаря выдать мне все имеющиеся у них карты Хайленда.

Она достала из стопки очередную фотокопию и торжественно ткнула пальцем в точку наверху листа.

– Видите? Холм слишком мал, чтобы его обозначали на карте, но на этой он есть. Вот деревня Брох-Мордха, находящаяся, как говорила мама, неподалеку от усадьбы Лаллиброх, а вот холм.

Палец девушки чуть сместился и указал еле заметную точку на карте.

– Видите? – повторила она. – Он вернулся в Лаллиброх, свое поместье, и там скрывался.

– Я и без лупы поверю, что тут написано «Скачущий Бочонок», – выпрямившись, произнес историк и улыбнулся Брианне. – Ну, поздравляю. Похоже, ты его нашла, пусть он и не рядом с тобой.

Брианна улыбнулась, однако ее глаза поблескивали слезами.

– Ага, – тихо согласилась она и тронула пальцами бумаги. – Это мой отец.

Клэр взяла дочь за руку.

– Отрадно видеть, что ты унаследовала не только волосы отца, но и ум матери, – улыбаясь, заметила она. – Давай же отметим твое открытие ужином, который приготовила Фиона.

– Молодец, – сообщил Роджер: они пошли в столовую вслед за Клэр, причем молодой человек обнял Брианну за талию. – Можешь собой гордиться.

– Спасибо, – улыбнулась она, однако почти сразу вновь о чем-то задумалась.

– Ты что? – вполголоса поинтересовался Роджер по дороге. – Что-то случилось?

– В общем, нет.

Брианна повернулась, и юноша увидел, что между рыжими бровями залегла маленькая морщинка.

– Только… я задумалась, попыталась представить… Как ты думаешь, каково это было? Жить в пещере целых семь лет? Что же с ним потом стало?

Роджер порывисто наклонился и легко поцеловал эту морщинку.

– Не знаю, милая, – сказал он. – Но возможно, мы это узнаем.

Когда мальчишки сообщали ему, что все тихо, он, приблизительно раз в месяц, пробирался в дом, чтобы побриться. Темной ночью, крадучись, как лис. Это все равно было рискованно, однако он считал, что бреется, чтобы окончательно не одичать, – бритье казалось тем, что поддерживало его связь с цивилизацией.

Он проскальзывал в дверь кухни, как тень. Его встречала улыбка Эуона или поцелуй сестры – и начиналось таинство преображения. Стоял приготовленный таз с кипятком, на столе лежала свежеправленая бритва, рядом с тем, что скоро превращалось в мыло для бритья. Иногда кузен Джаред присылал из Франции настоящее мыло, чаще же бриться приходилось домашним мылом, жиром, плохо обработанным щелоком, которое щипало глаза.

Преображение начиналось даже с первыми кухонными запахами – яркими, дразнящими, так не похожими на уже привычные болотные и лесные ароматы. Впрочем, по-настоящему он чувствовал себя человеком, только совершив ритуал – побрившись.

Домашние выучились не торопить его с разговорами, терпеливо ждали окончания бритья и понимали, что слова, после месяца одиночества, приходят к нему с трудом. Не потому, что ему нечего было сказать, скорее наоборот: в горле застревало слишком много слов, одновременно рвавшихся на волю в тот краткий промежуток, что был у него в распоряжении. Несколько минут тщательной подготовки требовались ему, чтобы свериться с мыслями и выбрать, что он скажет первым делом и кому.

Разумеется, всегда было и что послушать, и о чем узнать: об английских патрулях в округе, о новостях политики, об арестах и судах в Лондоне и Эдинбурге. Впрочем, все это терпит, первым делом нужно обсудить с Эуоном усадьбу, а с Дженни – детей. Ну а если все не увидят в том опасности, то можно будет даже привести сонных ребятишек, чтобы они поздоровались с дядей, обнялись с ним, расцеловались и, покачиваясь, вернулись в кровати.

– Скоро он станет мужчиной!

Он произнес эти слова в сентябре. Десятилетний старший сын Дженни, его тезка, сидел вместе со взрослыми за столом; он отчетливо осознавал и преимущества того, что он остался единственным мужчиной в доме, и ответственность, которая была на него возложена.

– Ну да, не хватало мне только волноваться еще и из-за этого обормота, – ехидно заметила сестра, но якобы незаметно дотронулась до плеча сына с явной гордостью, несколько противоречившей сказанному.

– Что слышно об Эуоне?

Муж сестры опять, уже в четвертый раз, попал под арест по подозрению в пособничестве якобитам. Три недели назад его отправили в Инвернесс.

Покачав головой, Дженни поставила на стол блюдо с крышкой, открыла – и сквозь дырку, проколотую в румяной корочке пирога, пошел такой аромат, что у него потекли слюнки.

– Не о чем тревожиться, – спокойно заметила Дженни, выкладывая пирог на тарелку; однако пролегшая между бровями морщинка выдавала ее озабоченность. – Я послала Фергюса, чтобы тот предъявил им акт переуступки и бумаги, которые Эуону выдали при увольнении из полка. Они убедятся, что он не лэрд Лаллиброха и, получается, взять с него нечего, и сразу отпустят его домой.

Бросив взгляд на сына, она взялась за кувшин с элем, добавив:

– И черта с два они докажут, что малое дитя – изменник и бунтовщик.

В ее суровом голосе слышалось удовлетворение от бессилия английского суда.

Акт переуступки, подтверждавший факт передачи титула лэрда Лаллиброха от старшего Джейми к младшему, чернила на котором были во многих местах размыты дождем, уже не раз возникал в судах и блокировал попытки короны конфисковать имение как собственность бунтовщика-якобита.

Но все хорошее когда-нибудь кончается; приходило время уходить из тепла родного дома. Сразу за порогом он чувствовал, как вместе с теплом и уютом он теряет чувство причастности к семье. Бывало, он хранил иллюзию почти всю дорогу до пещеры, чаще же она исчезала почти сразу, унесенная холодным ветром с сильным привкусом гари.

Англичане сожгли три фермы за верхним полем. Хью Кирби и Джеффа Мюррея схватили прямо у очагов, вытащили на улицу и застрелили у порога, не сказав ни слова, не предъявив никаких официальных обвинений. Молодого Джо Фрэзера успела предупредить жена (она заметила англичан), он сумел бежать и три недели жил с Джейми в пещере, пока солдаты не ушли, забрав Эуона.

В октябре он увиделся со старшими мальчиками: Фергюсом, подростком-французом, которого он вытащил из парижского притона, и его лучшим другом Рэбби Макнабом, сыном кухарки.

Он аккуратно провел бритвой по щеке и вдоль челюсти, вытер мыльную бритву о край тазика и тут краем глаза увидел, как Рэбби Макнаб смотрит на него восхищенно и с легкой завистью. Чуть повернувшись, он обнаружил, что на него с открытыми ртами уставились трое парнишек: Рэбби, Фергюс и юный Джейми.

– Что, никогда раньше не видели, как люди бреются? – спросил он, вздернув брови.

Рэбби с Фергюсом переглянулись, однако предоставили слово формальному владельцу усадьбы.

– Ну… да, дядя, – покраснев, забормотал он. – Но… я хочу сказать…

Он запнулся и покраснел еще сильнее.

– Когда папы нет дома, да и когда он есть, мы нечасто видим, как он бреется, и… ну… у тебя на лице столько волос, дядя, после целого месяца… и мы так рады тебя видеть… и…

При этих словах Джейми внезапно понял, что мальчишки воспринимают его как романтического персонажа. Живет один в пещере, охотится с наступлением темноты, появляется из туманной ночи весь грязный, заросший, покрытый ярко-рыжей щетиной. Конечно, в их возрасте кажется, что жить изгоем и скрываться в сырой тесной пещере посреди вересковой пустоши – это замечательное приключение. В свои пятнадцать, шестнадцать и десять лет они даже не подозревают, как могут мучить вина, горькое одиночества или бремя ответственности, от которого невозможно освободиться.

Впрочем, они, наверное, понимают, что такое страх. Страх плена, боли, смерти. Но страх одиночества, постоянного пребывания наедине с собой, приводящего к безумию, – это совсем другое дело. Как и непреходящая тревога о том, как бы не навлечь на них беду. Но об этом они уж точно либо никогда не задумывались, либо с беспечностью, свойственной юности, отгоняли от себя подобные мысли, уверенные в своем бессмертии.