Путь самурая, или Человек-волна - Страница 5

Во дворе было шумно и суетно. Множество построек – конюшня, кузница, кухня, дома слуг, советников и приближённых к князю самураев.

Прочие, рядовые, расселялись со своими семьями вокруг крепости или в деревнях поодаль, как, например, папа Ясукити.

В мирное время, уже давно забытое, они собирали налоги с крестьян, подыскивали строительных рабочих для возведения мостов или укреплений, управляли поместьями или товарными складами, за что и получали жалованье от князя.

Ну, а во время войны то и дело выступали вместе с остальными самураями в походы – близкие и дальние – против других князей. Куда прикажет господин‑даймё, туда и направляли свои мечи, копья и луки.

Даймё – означает «великое имя». И каждый воин‑буси обязан оберегать и возвеличивать имя своего господина.

Сяку Кэн тем временем разглядывал тенистый сад на берегу пруда, где находились вольеры с диковинными птицами и животными, которых содержали для развлечения гостей.

Но, конечно, особенно выделялся на крепостном дворе дом господина Фарунаги, слегка напоминавший многоэтажный бисквитный торт. Пожалуй, он был лишь немногим меньше пагоды буддийского монастыря, зато куда пышнее.

Перед домом на площадке собрались юные самураи, только что закончившие здешнюю школу боевых искусств. Хотя им было по пятнадцать лет, они казались Сяку Кэну очень важными и совсем взрослыми.

Теперь они принимали новые, воинские, имена, оставляя в прошлом детские, из которых выросли, как из первых своих кимоно.

Им сооружали мужскую причёску – выбривали волосы со лба до макушки, а на затылке заплетали косичку‑магэ. Пропитав её особой помадой, укладывали на голове кончиком вперёд.

Странный, конечно, вид! Хотя, наверное, и в этой причёске был какой‑то потаённый смысл, доступный настоящему самураю.

Затем на преклонённые головы водружали остроконечные, вроде воронки, шапочки‑камури. Их следовало носить только во время особенно торжественных событий. Вот как сейчас, когда молодые самураи принимали клятву воина – «в любое время и везде мой долг обязывает меня охранять интересы моего владыки. Этот долг – позвоночник нашей неизменной и вечной религии бусидо».

– Клятва‑то для самураев, конечно, одна, а чести на всех не поровну, – заметил папа. – У кого тяжёлый мешок, а у кого – пыль на дне кармана.

Наконец, под завывание труб и барабанный бой знаменитый учитель Фукаи вручил каждому два меча, знаки нового сана, – длинный и короткий.

О, меч – душа самурая! Меч для воина‑буси – и отец, и ребёнок, и брат, и жена. Только хозяин знает сокровенное имя своего меча. Самурай расстаётся с ним лишь тогда, когда душа покинет тело.

– Это церемония гэмпуку, – тихо сказал папа. – Настанет день, тебя посвятят в самураи, и я буду счастлив. Но знаешь ли, сынок, меч самурая – живое существо. Я чувствую, когда мой меч печалится, а когда распевает весёлые песни. У него не лёгкий характер. Он нехотя, с трудом выходит из ножен. Сознаюсь, я не погубил ни одного человека. Я отпускал тех, кому следовало бы отрубить голову, потому что ненавижу убийство. Пусть лучше заколют меня, чем я лишу кого‑то жизни. И меч мой согласен со мной.

Сяку Кэн понял, почему родился в семье самурая Ясукити. Он заглянул папе в глаза, стараясь передать ему всю любовь к этому миру, прошлому, будущему и настоящему, полученную недавно от Ганеши. И с удивлением впервые заметил, что у его сурового с виду папы глаза тёплые и ясные, не хуже слоновьих.

Семнадцать ударов меча

Церемония гэмпуку закончилась.

Дожидаясь, покуда господин Фарунага соизволит принять их, Сяку Кэн истомился. Ерзал, вертелся, порываясь к вольерам со зверями и птицами, которые манили сладкими голосами. На миг ему показалось, что среди пятнистых оленей мелькнул красный зонтик и толстый живот Ганеши.

Но тут к ним подошёл отец Ноздри, старый самурай по имени Дзензабуро.

Он был хром и кос. А на лице его столько шрамов, похожих на иероглифы, что из них легко складывалось какое‑нибудь пятистишие, вроде:

Ни раем, ни адом

меня уже не смутить.

И в лунном сиянье

Стою непоколебим –

Ни облачка на душе…

Ходили слухи, что в своё время он выдержал бой с тридцатью воинами из рода Асикаги. Причём одним ударом меча смахивал сразу по две, а то и по три вражеских головы.

Приятель Ноздря долго отрабатывал этот удар на кочанах капусты, уничтожив как‑то деревянным мечом целую грядку. Тогда ему здорово влетело от старших братьев – Сакона и Наики.

Дзензабуро был в парадном наряде. На его накидке‑хаори красовались пять фамильных гербов – белые единороги, символы справедливости. Он подмигнул Сяку Кэну и завёл дружескую беседу с папой Ясукити.

Краем уха Сяку Кэн слышал, что старый самурай дурно отзывается о князе.

– Награбленное богатство вскружило его слабую голову, – говорил Дзензабуро. – Он позабыл о чести самурая. Постыдно иметь столько денег, жить в роскоши и желать всё больше и больше. Порядочность и справедливость покинули его дом. И я скажу ему об этом прямо сейчас. Но если мои слова не тронут его, не облагоразумят, ты знаешь, что мне остаётся!

У папы Ясукити лицо будто окаменело. В солнечный день, среди шума и праздничной суеты, он сидел, как скала, укрытая холодным туманом. Наверное, сразу понял, что ни о какой школе для Сяку Кэна уже не может быть и речи, что всё это глупости в сравнении с делом старого самурая. Руки его побелели, сжав рукояти обоих мечей.

Да, самурай всегда верен своему господину, а если не согласен с ним, остаётся одно – уйти из жизни, совершив сеппуку. Только так можно оспорить князя, доказать свою правоту.

Сеппука – это, по сути, то же самое, что харакири! Разница лишь в звуке, с которым меч разрывает ткани. Иной раз слышится более мягко – сеп‑ппу‑ка. В другой куда жёстче – ххар‑ракк‑кирри.

Так или иначе, а воин вспарывает себе живот, как бы говоря: «Я открываю обитель своей души! Судите сами, насколько она чиста перед вами»!

Папа Ясукити поглядел в единственный глаз Дзензабуро:

– Вижу, ты готов к окончанию пути в этом мире.

Старый кривой самурай не успел ответить, поскольку на двор в окружении свиты вышел князь Фарунага.

Сяку Кэну показалось, что это чёрная пятиярусная пагода в парчовом раззолоченном халате едет по земле на скрипучих колёсиках. Лицо его было тупым и тяжёлым, как сундук для хранения одежды. Навряд ли до него дойдут слова простого самурая.

Однако Дзензабуро неспешно приблизился к господину Фарунаге и заговорил тихо, спокойно, будто докладывал о сборе налогов в деревне. Сяку Кэн ничего толком не слышал, зато князь вдруг заалел, как осенняя листва, словно его отхлестали крапивой.

Он поднял тяжёлый посох и не то чтобы ударил, а просто лениво опустил на плечо старого самурая, вроде бы изгоняя, как жалкую дворняжку.

– Ты даймё! – воскликнул Дзендзабуро. – Но имя твоё ничтожно. Оно изъедено червями! И я выплюну его, как гнилую вишню!

– Подавишься, скотина! – взревел Фарунага, – Ты пень кривой! Ты даже не достоин выбрать смерть!

И он взмахнул рукой, точно стряхивал гусеницу или червяка.

В мгновение ока старого самурая окружили только что посвящённые юнцы в остроконечных шапочках.

О, недаром знаменитый Фукаи день за днём обучал их шестнадцати основным ударам меча – вниз, вверх, наотмашь и по дуге! Мечи проворно выскользнули из ножен, отбрасывая по двору солнечных зайчиков. Вверх, вниз, наотмашь и по дуге! Будто бы стальной кристалл внезапно вспыхнул всеми гранями, пронзая старика каждой своей вершиной.

Все пять единорогов на хаори порозовели, и Дзензабуро беззвучно повалился на землю. Но лицо его не исказилось – ни тени, ни облачка боли и смертной муки. А старые шрамы, казалось, сложили прощальные строки:

У извилин быстрых рек, по которым плыл тогда,

У извилин быстрых рек, не минуя ни одной,

Всё оглядывался я на далёкий край родной.