Путь философа - Страница 9

Впрочем, посадки были не единственным средством, применяемым КГБ против нас, борьба шла, так сказать, по всему полю. Для того, чтобы подать заявление на выезд в ОВИР и чтобы там его приняли к рассмотрению, нужно было собрать огромное количество справок и документов по разным инстанциям, которые тебе под всевозможными предлогами старались их не выдавать. Например, среди этих документов был такой любопытный, как характеристика с места работы. Непонятно было, какая характеристика лучше с точки зрения разрешения на выезд: передовик производства, образцовый семьянин и неизменный участник массовых мероприятий и член всех кружков и добровольных обществ, начиная с «кройки и шитья» и кончая Осавиохимом (за незнание сути деятельности, которого, говорят, уволили Алана Даллеса) или пьяница, хулиган, разгильдяй и антисоветчик. Похоже, что советская власть одинаково любила всех своих чад; и хороших и плохих, и не хотела выпускать в Израиль ни тех, ни других. Но характеристику всё равно требовала. А как только ты шел в дирекцию за этой характеристикой, тебя тут же увольняли с работы. Точнее не тут же, а сначала устраивали общезаводское (институтское и т.п.) собрание, на котором тебя разбирали, т.е. попросту оплевывали и издевались, как могли. Я, впрочем, этого разбора избежал. Когда я пришел к моему директору за характеристикой, он сказал: «Что Воин, хочешь собрания? Собрания не будет. Подавай заявление на увольнение по собственному желанию, а иначе характеристику не получишь». Он правильно прочел ситуацию. Я таки хотел поупражняться в красноречии на собрании, но директор, очевидно, знал о моем участии в клубе «Петра Запорожца» и моей роли в нашумевшей тогда истории с разбором книги Кочетова, и справедливо полагал, что результат собрания может оказаться не таким, как того требовали «сверху».

Уволенных ни на какую приличную работу не брали. Т. е. указание было не брать вообще ни на какую работу, но по классической советской, а до того еще российской безалаберщине, («строгость российских законов умеряется необязательностью их исполнения») на всякие черные и мало оплачиваемые можно было устроиться. Я, например, после того, как меня уволили из НИИ (отработав 4 года инженером после аспирантуры, я все-таки «пролез» в НИИ кожевно-обувной промышленности, в котором, собственно, и науки не было), устроился работать кочегаром. При устройстве даже в кочегарку надо было представить трудовую книжку, а там у меня было записано «старший научный сотрудник», но кандидатство почему-то не было отмечено. Я сочинил историю, что вот, мол, мне надо делать кандидатскую, а в институте много работы и некогда. А вот в кочегарке де, где работа сутки через трое, у меня будет время! Начальник, конечно, понимал, что это чушь собачья, но он отлично сыграл, что он мне верит. Дело в том, что основной контингент кочегаров были беспробудные пьяницы. На работе они допивались до беспамятства, а котлы либо тухли, либо взрывались. Золотым правилом кочегара было, кстати, подпирать дверь на ночь изнутри ломом, ибо, когда котлы тухли и в домиках, отапливаемых этой кочегаркой, мерзли дети, их отцы, вооруживших кольями, бежали бить кочегара и горе было тому, которого они заставали спящим по пьяни с незапертой дверью. Начальству тоже лучше уж было получить нагоняй за принятие на роботу по недосмотру опального, чем отвечать за взрыв кочегарки с возможными жертвами, за что можно было и в тюрьму попасть.

А вообще за 3 с половиной года от подачи заявления на выезд в Израиль в 1976 г. я работал, кроме кочегара, строителем-шабашником, грузчиком на мебельной фабрике, грузчиком-монтажником в СМУ и тому подобное, всего уже не помню. То же делали многие мои товарищи.

Но материальные проблемы, связанные с работой и зарплатой, были еще не все. Были «топтуны», подслушки, обыски в доме тайные и явные, допросы. Были избиения хулиганами, управляемыми КГБ, и кагебешниками под видом хулиганов. Володе Кислику отбили почки. Мне съездили кастетом по мозжечку, т.е. с намерением убить, но попали чуть выше, что и спасло мне жизнь. Удар был такой силы, что при падении я сбил двух впереди меня идущих товарищей по работе. Пока мы поднимались, нападавшие убежали. Но один из товарищей, который появился у нас на работе в СМУ недавно, и был уголовником после «химии», и который и организовал после работы выпивку и привел нас к месту происшествия, в возбуждении проговорился, что он знает предводителя нападавших. На другой день на работе я прижал его к стенке без свидетелей и выжал таки из него признание, что он организовал это дело по требованию КГБ, у которого он был на крючке. Я передал через наши каналы связи на Запад о происшествии, включая имя наводчика. После этого попыток тюкнуть меня больше не было.

Но, пожалуй, самым страшным и эффективным оружием, применяемым КГБ в борьбе против нас, было психологическое. Они засылали в нашу среду провокаторов и осведомителей и одно время почти парализовали с их помощью нашу деятельность. Сколько мы не конспирировали, они узнавали заранее о каждом планируемом нами шаге и разрушали его своевременно. Мы, например, планировали написать письмо о каком-нибудь безобразии КГБ и предать его на Запад через иностранных туристов, с которыми у нас уже была связь. Назначалось, кто будет писать и кто пойдет передавать, и где и когда. По дороге посланника ловили в переулке переодетые гебисты, избивали и письмо отбирали. От этого в нашей среде развилась страшная подозрительность и шпиономания. Каждый подозревал каждого. У некоторых появились просто шизы на этой почве. Бывали скандалы. В Москве за это один ударил другого ножом. В Ленинграде выбросили одного из окна.

А КГБ усиливало эту атмосферу шпиономании еще тем, что с помощью своих подсадных и другими способами бросало тень подозрения в предательстве то на одного, то на другого активиста. Cкажем, через подсадных или с помощью прослушивания оно узнавало, что мы собираемся передать письмо на Запад в такой-то день, через такого-то посланца таким-то иностранцам. Прежде, чем прервать операцию, они какого-нибудь активиста, который заведомо знал о планируемой операции, вызывали на допрос, держали его какое-то время и выпускали. А затем ловили посланца в переулке, давали ему по печени и отбирали письмо. Тут же у всех возникало подозрение, не раскололся ли активист, которого перед тем вызывали на допрос. Были и более тонкие приемы, иногда такие, что даже вызывали восхищение своей тонкостью.

Меня в период моей активной деятельности гебе изгоняло систематически с любых работ, которые я находил, и из жилья, которое я снимал. Находило оно меня на каждом новом месте в среднем за две недели. Потом какое-то время занимало, прежде чем они придумывали способ изгнания, каждый раз новый, так чтобы я не мог передать на Запад обвинение, что меня преследуют и не дают ни жить, ни работать за то, что подал заявление на выезд, и обосновать его повторяющимся приемом изгнания. Под конец я поселился у моего товарища и соратника по борьбе за выезд Гриши Лебедя и думал, что тут уж они никак не смогут ни поссорить нас, ни запугать квартирохозяина. Нашли-таки ход.

Однажды, когда жена Гриши с маленьким ребенком гуляла возле дома, к ней подошла незнакомая женщина и драматическим шепотом сказала: «У вас живет некий Воин, который говорит, что он кандидат наук. Так вот, никакой он не кандидат наук». Казалась бы, какое имеет значение, кандидат я или не кандидат, если я вместе с её мужем занимаюсь вещами, которые в той действительности считались несравненно более опасными и предосудительными, чем присвоение себе звания кандидата наук. И потом, если бы она не сорвалась с психической резьбы и просто, придя домой, спросила, действительно ли я кандидат, я показал бы ей диплом и тем дело кончилось. Но расчет психологов из гебе оказался поразительно точным. Она, как только вошла, прямо с порога бросилась на пол и забилась в истерике: «Гриша, чтобы этого человека здесь больше не было!» «Ну что я могу сделать?» – сказал Гриша, разводя руками и кивая на ребенка в коляске. Пришлось, проклиная все на свете, искать новое жилье и переезжать. Но, несмотря на всю грустность моего положения, я не мог не отдать должного точности психологического расчета противника.