Путь диких гусей - Страница 2

Сброд, а не войско! Где хан набрал таких?! Звери! Отбросы с базаров Бухары…

У хана свои планы. Он такой же изгой, как они.

Одинокая фигура у вечернего костра. Будто обгорелый пень торчит, не шелохнется. Глядит на огонь.

Он собрал войско. Он привел их сюда. Он тот кол, вокруг которого ходят, как жеребцы на привязи, все нукеры и юзбаши. И шейхи, идущие следом. Он завязал хитрым восточным узлом всех их в один узел. Весь этот сброд у него в кулаке.

В случае удачи они его вознесут и прославят. В случае поражения – разорвут конями. Помочатся на останки. Он это знает. Знает, чем рискует – головой. Свою голову он поставил на кон. Вместо денег. Их у него нет. Он сын бухарского правителя Муртазы. Младший сын. Но нет у него своих улусов. Нет верных нукеров. Нет жен. Нет наложниц. Нет табунов… Даже имени нет. Имени, которое звучало бы гордо. Имя дают за отвагу, за хитрость, за ум, за коварство, за богатство.

Его имя – Кучум.

Странное имя. Не имя, а шипение змеи.

Свист стрелы, ударившей в тело.

Ку-у-у! – воют глухим февралем голодные волки.

Чу-у-у! – тянет поземка из темного леса.

М-м-м! – набычив рогатые головы, скрипят из урмана сохатые.

Нет в имени ласки, нет добра, нет света. Только страх, испуг.

Он – чужак на этой земле.

Ку-чу-м!

Он – враг этой земле.

Ку-чу-м!

Он – наместник Аллаха на этой земле.

Ку-чу-м!

Оно – и имя, и прозвище, и путь земной.

Ку-чу-м!

Судьба его – судьба странника. Перекати-поле. Великое поле Золотой Орды.

Он ее колос. Ее семя. Семя рода великого Чингиза.

Почка от ветки Шейбани-хана. Внук хана Ибака. Сын Муртазы.

«Хан?! Ха-ха-ха!!! – ржали в лицо его братья. – Ты пес шелудивый! Ублюдок, рожденный от простой девки! Твое место на помойке с такими же шелудивыми псами и шакалами. Радуйся, что тебе оставили жизнь, ханский выкормыш. Все самые жирные объедки – твои! Ха-ха-ха!!!»

Он жил волчонком при дворе отца. Он вырос волком, матерым, свирепым. Теперь он вожак стаи волков-людоедов.

Он ведет свою стаю в набег на сибирских баранов. Он будет им ханом. Сибирским. Великим. Единым. Он будет их рвать! Резать! Рубить! Жечь! Топтать! Он отомстит за подлое убийство своего деда Ибака. Он убит тут, на этих болотах.

Нет, он найдет в себе силы дотянуться до Кашлыка! Всего два хороших перехода… Всего… И самозваные братья, влезшие на ханский холм, будут ползать у его ног, лизать его сапоги, целовать его следы. Они будут молить – молить о пощаде.

Он возьмет все и сразу. Так всегда на Востоке решают судьбу престола. Один укол кинжала – и ханский престол перед тобой.

Братьев-самозванцев он привяжет к хвосту старого мерина. Пусть все плюют в их поганые морды. Все! Иначе самих в петлю! Всех! Каждого!..

Нынче идет год Великой Змеи. Год Мудрой Змеи. Хитрой. Коварной. Он долго ждал этого года. Ох, как долго! Два года назад он совершил хадж в Мекку, к храму Каабы. Он был на празднике Курбан-байрам. Теперь каждый правоверный мусульманин должен звать его почтительно – хаджи. Кучум-хаджи!

Он слал караваны в Сибирское ханство. Караван-баши по возвращении доносил ему обо всем, что там происходит. На то ушли деньги от продажи кобылиц, которых крал со своими нукерами у богатых и ленивых братьев. Ночью, вырезая пастухов и охранников.

Аллах на его стороне. И имамы великой Бухары тоже. Им нужна Сибирь. Вслед за его воинами сюда хлынут толпы шейхов-миссионеров. С каждого они возьмут по монетке – за рождение, за свадьбу, за смерть. А вместе будут горы, возы монеток. Все это вольется в сокровища Бухары.

Они опередят русских черных попов. Им не видать Сибири как своих ушей. Он, Кучум, принесет сюда истинную веру пророка Магомета. Имамы помогли ему собрать несколько сотен для набега. Они послали с ним шейхов.

Впереди их сотен идет караван. Они крадутся тайно следом. Ночью. Они – стая ночных хищников. Они чуют добычу и неслышно подберутся к ней. Проскользнут тихой тенью до Кашлыка.

Кучум едет впереди с караваном. Спит в седле. А ночью встречает свои сотни, неслышно проходящие мимо. Копыта коней обмотаны тряпьем. Ни разговоров, ни шорохов.

И сегодня он сидит в ожидании своих сотен на берегу тихой речушки. Спят невдалеке купцы, а он лишь устало прикрыл глаза. Руки заняты своей работой – ломают тонкие веточки, бросают их в костер. Они живут сами, независимо от хозяина, большие и грубые, в шрамах и ссадинах. Руки работника, воина.

Огонь костра высвечивает лицо узкоскулого, отягощенного заботами человека. Тонкие резко очерченные губы… Небольшая рыжеватая бородка. Широкие надбровья, и на них узкая полоска черных бровей. Массивный и властный подбородок как бы тянет лицо вниз. И как две степные дороги – две глубокие морщины через лоб. Бритая голова, покрытая чалмой паломника. Штопаный и грязный дорожный халат. А под ним стальная паутинка кольчуги. Она, как вторая кожа, всегда на нем. И днем и ночью.

У пояса небольшой кинжал, обычный, незатейливый. На безымянном пальце бронзовый перстень. На нем – падающий на добычу ястреб, со сложенными крыльями и распушенным хвостом. Единственная память о матери. Знак ее рода. Древнего рода, идущего от Мухамед-шаха.

Хан ждет. Ждет вестей. Скоро прискачет башлык[3] Алтанай и его племянник Сабанак. Ненадолго присядут и обратно к сотням. И у них в глазах все тот же вопрос: «Когда?» «Сколько еще таиться?!»

Сабанак первый раз идет в набег. Горяч, неопытен, суетлив и смешлив, как девушка. Он, Кучум, не любит таких. Не доверяет. Подведут в трудный момент, дрогнут. Но Сабанака терпит. Из-за Алтаная.

С башлыком ему повезло: предан и бесхитростен. Этот не предаст. Все скажет в глаза, ничего не утаит. Они знакомы давно и даже дружны. Алтанаю не нужны деньги. Он их тратит сразу, не задумываясь. На женщин, на вино, раздает друзьям. Зато любит войну. И сам напросился в набег.

Кучума зовет ханом. Пусть зовет. Все равно он станет ханом, И Алтанай поможет ему в том. Воины боятся башлыка. Только глянешь на его обнаженную грудь, расписанную шрамами, как минарет узорами, чтоб понять, с кем имеешь дело.

Вчера Алтанай доложил о двух провинившихся воинах. Кучум вспомнил, как задрожали губы у Сабанака. Верно, и с ним не все чисто. Да дядька покрывает. Пусть.

Два кипчака накануне отлучились во время дневки в соседнее селение. Вернулись к вечеру. Алтанай, узнавший о том, рассвирепел. Чуть не порубил подлецов. Стоит сибирцам пронюхать про их сотни и… все! Навалятся всей силой и задавят без жалости.

Но воинов у башлыка отбили земляки, заступились. Приказал юзбаши, чтоб посадил тех на казан с кипятком. Выполнит ли?

Кучум презрительно скривил губы, вспомнив хитрые лисьи глазки кипчаков, которые, как шакалы на падаль, лезли в любой набег. Лишь бы пожива была побогаче. А потом спускали все в первом катране до последней нитки. Псы! Шакалы! Продажное племя!

«Два перехода! Всего два перехода! – шептал как заклятье Кучум. – А потом я с ними со всеми рассчитаюсь! Будут помнить меня! Будут…»

Наконец послышался едва уловимый топот конских копыт по тропинке, что вела к костру.

Хан тихо вздохнул; «Наконец-то едут!» Сладко потянулся. Потом, после разговора, можно и чуть вздремнуть до близкого рассвета.

Он повернул голову в ту сторону, откуда должны были показаться всадники. Но его чуткое ухо различило, что всадников не двое, а больше. Значит, кто-то еще едет с Алтанаем и Сабанаком?

«Неужто что-то случилось?» – подумал Кучум. Он постоянно находился в напряжении, и нехорошие предчувствия не оставляли его. Уж очень гладко пока все шло, за исключением небольших происшествий.

Он неторопливо поднялся с земли и повернулся лицом к леску, откуда должны были появиться всадники.

На берег речки выскочило несколько верховых. Двое первых чуть задержались, поджидая остальных. Всего их оказалось пятеро.

Что-то тихо сказав друг другу, они направились к костру, охватывая его полукругом.