Путь бесконечный, друг милосердный, сердце мое (СИ) - Страница 191

— Ты всегда желанный гость, — сказал Берт.

Горрен усмехнулся. Он верил Берту, готов был пользоваться его приглашениями — когда-нибудь. Жизнь продолжалась, наверняка она подкинет пару возможностей, чтобы навестить их.

Альба была рада видеть его, как всегда. Горрен жеманно поцеловал ее, одобрительно поцокал над маникюром и обручальным кольцом, поинтересовался, как обстоят дела с миссией — самая надежная тема, о которой Альба была готова говорить бесконечно. Горрен рассеянно слушал ее, время от времени восклицал: «Подумать только… невероятно… замечательно…». Затем он рассказал о своем отпуске в Чили.

— Берт передает тебе огромный привет, приглашает в гости, — сказал он.

— Да-да, он уже звал меня. Возможно.

— Почему нет, отличное же место, — сказала Илария.

Альба посмотрела на Горрена.

— Отличное, — подтвердил тот. — Совершенно не люкс, милая, но очаровательное. Берт ужасно загорел, говорит на не менее ужасном испанском, приятельствует с тамошними ремесленниками, преподает английский, где только можно, и непоправимо счастлив.

— Я обожаю твои комментарии, милый, — засмеялась Илария. — Тебе определенно нужно завести собственную колонку со сплетнями.

— Ах, я не думаю, что смогу выжить в том гадюшнике, в котором вы чувствуете себя как дома, милые, — заухмылялся Горрен.

Илария глухо застонала. Альба захохотала.

— Именно поэтому и нужно, — подтвердила она.

Горрен самодовольно пожал плечами. Мол, он подумает и, возможно, снизойдет и до этого.

И немного новостей: очередное заседание очередного комитета. Снова слушания в Лиге, и Альба рассчитывала кое-чего добиться для своего фонда. Илария на чем свет стоит ругала неповоротливость бюрократов: дети вырастают, обзаводятся собственными, а их случаи все еще не рассматриваются. Они думали об усыновлении или удочерении, и кляли местное законодательство еще и по этому поводу. Горрен обещал поговорить кое с кем, возможно, поможет, они смотрели на него с отчаянной надеждой, затем рассыпались в благодарностях, великодушно не обращая внимания на ехидные слова Горрена: «хотя я не понимаю, зачем вам эта морока, когда у вас уже под пятнадцать тысяч подопечных, девяносто процентов которых охотно зовут вас мамами». Снова рассказывали: Амор Даг — «твой очень дальний родственник, милый», и многозначительно поднятые брови, на что Горрен только морщился — был в Ватикане: приглашен туда в качестве свидетеля — кардинальский совет рассматривал злоупотребления местных кардиналов, попытки узурпации власти, содействие попытке государственного переворота, и много чего еще. «Это не добавило ему популярности среди тех суровых отцов, — печально признала Илария, — очень даже наоборот. Теперь чтобы вернуть себе право служить, Амору понадобится не одно чудо».

Горрен только качал головой.

— Сколько еще чудес нужно совершить этому блаженному? — спросил он.

— Милый, банальности вроде десятков спасенных детей не в счет. — Альба только плечами пожала. — И тысячи благодарностей на его странице на нашем форуме. А вот шепотки, что из-за него отправили в тюрьму нескольких епископов Центральной Африки — еще как. Рука руку моет, сам понимаешь. Кстати, я не понимаю твоего категорического нежелания знакомиться с ним. Он невероятно приятный человек.

— Он – Даг, Альба, — очень спокойно — и непреклонно — сказал Горррен. — И у меня аллергия на все, что связано с нашим именем. У нас гнилая кровь, милая. Хотя нет, просто протухшая. Исключения всего лишь подтверждают правило.

Альба потянулась и похлопала его по руке.

— Жаль, — печально улыбнулась она.

— Хотя мне что-то кажется, — вмешалась Илария, — что Амор тоже думает как-то похоже. Насчет крови, в смысле, не насчет нежелания знакомиться с тобой.

— Как бы там ни было, я очень благодарен ему, что он не сбивается с ног, чтобы втереться мне в знакомые.

Амор знал о своем однофамильце — дальнем родственнике — Горрене Даге: Работать с Альбой Франк и избегать упоминания о нем было не очень легко. Его самого нисколько не заботила фамилия Горрена, ни родство. Амор не обращал внимания на такие мелочи. Тем более забот у него хватало. Он, бедняга, рад был вернуться в свою деревушку, избавившись от людских толп, бесконечной суеты, бесчисленных дел, но не получалось. Он не рассчитывал на разрешение служить: судьба словно насмехалась над ним, снова и снова заставляя противостоять епископам. С таким багажом на снисхождение кардинальского совета можно было не рассчитывать. Приходилось заниматься иными делами: Альба категорически не желала отпускать его, где приказом, где мольбой втягивая в еще один проект, навешивая на него еще одну обязанность. Амор занимался душепопечением, вел блоги, время от времени выступал на благотворительных мероприятиях, конференциях и съездах. Альба отправляла его туда, где намеревалась открыть филиал своей миссии: она отлично знала, как умиротворяюще, располагающе Амор действовал на самых убежденных противников, что иногда достаточно было заговорить о нем, и собеседник расплывался в улыбке — «Амор Даг, конечно! У меня есть знакомый, а у него брат, а у брата жена, а у нее племянница, и она учится с девочкой, которую крестил отец Амор. Благословенный человек, благословенный!» Амор только уныло стонал и пытался заткнуть уши, когда слышал такие вещи. Глухо огрызался, когда подшучивать над ним брался Яспер. «И ты, Брут», — бормотал Амор и пытался сбежать. «Ах, дай мне прикоснуться к твоей благодати, неужели она не исцелит язвы моей души!» — веселился Яспер и обнимал его. «У тебя странное представление о душе, брате», — огрызался Амор, но не вырывался. Усмехался вполне добродушно. Тихо радовался — они вместе, у Яспера отличное настроение, они свернут друг для друга горы.

Самым сложным пациентом Амора оставался Яспер. Твердолоб был, самолюбив, упрямо считал себя неуязвимым. Он долго отказывался признаваться, как был задет предательством командования — гордо заявлял: плевать, я сделал то, что должен, если они — тупые боровы, не желающие исполнять свой долг, то пусть их совесть будет их судьей. Но в редкие минуты откровений он признавался: по совести-то именно командование и должно было выступать против людей Дюмушеля, против кукловодов Лиоско, оно должно было первым броситься на защиту законно выбранного главы Лиги, иначе все их присяги, громкие слова и декларации превращаются в убогое ничто. А через секунду — он снова высокомерно вскидывал голову и заявлял: и плевать на них, я рад, что больше никакого отношения к ним не имею. Словно можно было скрыть, с каким трепетом он относится к мундирам и наградам, что, когда ему приходили приглашения на какие-то празднества, он долго ругался, клял «этих ублюдков» на чем свет стоит, но всегда принимал в них участие. Яспер долго и тяжело учился жить вне гвардии — и с Амором. Он был привычен к резкости и краткости, приказывать, а не просить, решать, а не совещаться — это могло быть болезненным. Иногда — очень. Особенно уязвляло его нежелание принимать советы. Тот первый раз, когда Яспер признался: да, черт побери, у меня проблемы, у меня не ПТС, но нервы ни к черту, — стал праздником для Амора. И пришлось ждать куда дольше, прежде чем Яспер решил, чем он может заняться, помимо перетирания медалей и пристального слежения за политикой. Неожиданно он решил открыть строительную контору: рынок для этого был огромным, Ясперу предложили свою помощь сразу несколько бывших сослуживцев, тоже не особо занятых вне гвардии, и он с азартом принялся за дело. Тогда и сам Амор признал: ему тоже не помешала бы помощь — не уходили страхи, только добавлялись новые, не помешал бы чуть более щадящий режим, чтобы избавиться от вечного ощущения усталости, и неплохо было бы озаботиться собственным жилищем, чтобы оно перестало наконец походить на казарму.

Среди многих людей, с которыми так или иначе был связан Амор, он отчего-то особенно привязался к Эше Амади. То ли потому, что считал ответственным за него, то ли потому, что постоянно был рядом, когда у него что-то да случалось. То — еще в лагере — его откачивали от очередной попытки самоубийства, и Амор сидел ночи напролет, слушал эпизод за эпизодом из той жизни в банде «майора» Эну и отчаянно желал воскресить его и приспешников и лично вырезать сердце и внутренности, набить их красными муравьями и скормить ему, то медсестра просила Амора поговорить с этим одержимым Эше — у него случилась еще одна истерика, и его, тринадцатилетнего, недокормленного, нездорового, с трудом удерживали двое мощных санитаров. То открывалась рана, отказывали почки, еще что-нибудь: Эше был одним большим клубком проблем. И он постоянно оглядывался на Амора — правильно я делаю, отец священник, правильно ли вы отреагируете, господин святоша, не подведете ли, не оступитесь, не разрушите ли мою веру в то, что люди все-таки бывают хорошими. Эта ответственность могла раздавить Амора — но заставляла выпрямляться, выдерживать, укрепляться. После откровений Эше оказывалось чуть проще понимать и приступы угрюмости Яспера — и многих других: их было слишком много, и Амор один из них.