Путь бесконечный, друг милосердный, сердце мое (СИ) - Страница 187

Он замолчал. Затем встрепенулся:

— Пора уже, наверное. У Эше завтра трудный день. Нужно, чтобы он как следует отдохнул.

Яспер спрашивал, Амор рассказывал, что именно Эше делал в Йоханнесбурге и как случилось, что он должен был выступать в суде. Альба еще и журналистов должна была привлечь в расчете на многие репортажи о нем, о других детях, оказавшихся солдатами. Она считала, что это должно помочь делу. Амор соглашался, но не мог не думать, какой нагрузкой это окажется для Эше.

Как-то незаметно Амор перешел на рассказ о том, что хотел бы делать дальше. Альба намеревалась — при поддержке своего епископа в Европе — организовать несколько миссий в наиболее всего пострадавших провинциях.

— Пока до них доберутся власти, пройдет немало времени, — говорил Амор. — А там ведь такие же люди. Им так же нужны помощь врачей, школы, самые общие консультации по социальному праву тоже. Иными словами, всё. Простая поддержка, Яспер. Там же каждый первый страдает от посттравматического синдрома. Если они не были в трудовых лагерях или их не сгоняли на какие-то принудительные работы, то велик шанс, что их насиловали, или они видели, как других насилуют и убивают. Или как Эше. Их заставили взять оружие, и они поступали, как им велели. Это сняло с них ответственность тогда, но сейчас они переживают все это в десятикратном размере. Я уже не говорю, через что они прошли, помимо этого. Я сейчас заканчиваю интенсивные курсы, — неловко признался Амор, — психология. То, что я начинал в Европе, мало пригодно сейчас и здесь. И мне нужен хоть какой-то сертификат, хоть какая-то лицензия. Я надеюсь, что получится.

— И это будет значить, что ты все так же будешь колесить по задворкам цивилизации? — усмехнулся Яспер.

— Ничего нового, — пожав плечами, согласился Амор. — Если это у меня хорошо получается, зачем что-то менять?

— И как долго ты будешь заниматься этим?

Амор задумчиво смотрел на него. Честно ответил:

— Не знаю. Это сложно. Мне самому позарез нужна помощь. Мне снятся кошмары, мне постоянно приходится бороться со страхом. У меня одновременно и клаустрофобия, и агорафобия, и еще куча мала фобий, страх может подкрасться везде. Он коварный враг. — Он вздохнул. — Возможно, поэтому я так хорошо их понимаю. И мне как-то проще живется, когда есть чем заниматься. Пока все получается неплохо, а там посмотрим. Да что я тебе рассказываю, тебе досталось куда больше. Прости, что вываливаю на тебя все это.

Яспер усмехнулся. Приподнялся, потянулся, легко коснулся губами его щеки.

— Все в порядке, — прошептал он.

Он неожиданно для себя подумал, что у него отличное настроение. Только что он отказался от возможности продолжить карьеру, брошенной ему из милости, он не знал, что делать дальше, и боялся задумываться об этом, его собственная жизнь оказывалась бесполезным существованием, а он сидел в полутемном зальчике в укромном уголке, слушал Амора, рассказывавшего о похождениях Альбы — злоключениях Эше — каких-то забавных историях, связанных с детьми, с которыми занимался, — и улыбался. Он следил за Амором, вспоминал его двадцатилетнего, внимательного, сдержанного, изредка, на мгновения вспыхивавшего яркими эмоциями — восторгом, восхищением, вспоминал, как принимал их как нечто само собой разумеющееся; вспоминал те случайные встречи, которых, если подумать, было бесконечно много, и каждая — незабываема. Те ночи, которые посвящал Амору — получалось так: начал говорить об одном и вечером, заканчивал — о сто двадцать первом и под утро. И поощрял то легкое, осторожное возбуждение, которое ждало возможности, чтобы охватить его полностью — и Амора. Неизвестно, время ли сейчас думать об этом. Но что оно придет, Яспер не сомневался.

Эше ждал Амора — их — в гостиной; он сидел, зажав руки между колен, втянув голову в плечи, покачиваясь изредка, дрожа. Амор тихо позвал его; Эше покосился на него, продолжил сидеть, покачиваясь.

— Я сделаю чаю, — негромко, медленно, стараясь звучать спокойно, ровно, чтобы не напугать его. По телу Эше пробежала судорога, он задрожал отчетливей. Амор сел напротив него.

— Я принес тебе пирог, — мягко сказал Амор. — Та пекарня еще работает. И у них свежие пироги, представляешь? Только что вынули из печи.

— Я не хочу завтра никуда идти, — процедил Эше сквозь судорожно сжатые зубы.

Амор осторожно перевел дыхание. Сказал:

— Хорошо. Я позвоню адвокатам, они что-нибудь придумают.

— Нет, — Эше затряс головой, – нет. Я не могу не идти. Я должен. Ты не понимаешь. Я должен.

Амор сел на пол рядом с ним.

— Не должен, Эше, — тихо сказал он. — Это тебе должны. Ты можешь, и за это тебе будут благодарны.

— Я должен, — повторял Эше. — Мне страшно, мне очень-очень страшно. Они меня там арестуют, а потом будут судить. Я много-много чего натворил, отец Амор, и они будут правы. Я не хочу умирать, не хочу—не хочу, я хочу дальше учиться, отец Амор, еще учиться, чтобы быть умным и работать, много работать, чтобы быть хорошим, понимаете? Мне очень страшно. Там они будут сидеть и спрашивать, и я буду все рассказывать, а потом меня арестуют.

— Эше, — тихо, требовательно позвал его Амор. — Посмотри на меня. Ты видишь меня?

Эше смотрел на него круглыми глазами. Амор помнил те времена, когда белки были желтыми, и те, когда красными; сейчас они были белыми, долго уже. Сейчас Эше умел писать, читал все, до чего дотягивался, каждый раз удивляясь, о чем только люди не пишут. Сейчас Эше мог рисовать на бумаге, не на земле, учился в школе. Отказывался играть, просто проводить время с одногодками— его тяготило любое общество. Илария считала, что он делает значительные успехи; Амор подозревал ее в излишнем оптимизме — на счету Эше была не одна попытка самоубийства.

— Мы говорили, что именно хотят от тебя слышать. Как ты попал туда, что происходило с тобой. Что ты слышал от того типа, Эну. Что он рассказывал тебе, откуда получал оружие и боеприпасы, кто платил ему. Ты помнишь?

Яспер поставил поднос с чайником и чашками на пол, сел рядом с Амором.

— Я не могу говорить о нем и не говорить обо мне, отец Амор, — выдавил Эше. — И они все там… сидеть будут и смотреть, и спрашивать. Все-все спрашивать. Все. Это страшно.

— Послушай меня, парень, — начал Яспер, стараясь походить интонацией на ту, которую применял Амор: ему казалось, что она действовала на Эше успокаивающе, — им действительно будет страшно, когда ты расскажешь о том, что тебя заставляли делать твои командиры. Тебе от этого легче не станет, но очень многим поможет. Нужно, чтобы виновных наказали. Понимаешь? Должна быть справедливость.

Эше смотрел на него; казалось, он скрежетал зубами — отчаянно сжимал челюсти, чтобы не стучать ими. Амор боялся, что из-за истеричной силы он раскрошит зубы; он не рисковал дотрагиваться до Эше — мальчик мог очень сильно испугаться. Но, кажется, действовало. Несколько слов Яспера — аккуратная попытка напоить Эше чаем — Амор снова напоминал ему, о чем с ним говорили Альба и адвокаты, прокуроры и следователи. Еще одна попытка влить в Эше чай. Радостная улыбка Амора, когда удалось и пирогом угостить. Тысячный раз повторенное обещание, что они обязательно будут смотреть по головизору, как его будут допрашивать, хотя Амор знал наверняка, а Яспер подозревал, что как раз допрос Эше — несовершеннолетнего — транслироваться не будет. Разве что судебные секретари распространят краткое сообщение о том, что состоялся допрос несовершеннолетнего свидетеля А, и в нем свидетель сообщил то и то.

Альба должна была забрать Эше утром — официально он находился под ее опекой. Яспер поинтересовался, где в таком случае ее черти носят. «Они с Иларией сняли номер в гостинице», — флегматично сообщил ему Амор, с каменным лицом глядя перед собой — не улыбаться получалось с трудом.

— Вот как, — буркнул Яспер, враз успокоившись, продолжил заниматься завтраком. Амор засмеялся — беззвучно, чтобы не поцарапать его самолюбие еще больше.

Жизнь продолжалась. Эше снова и снова вызывали на допросы, а в перерывах между ними он пытался учиться, ходил на многочасовые сеансы психотерапии, пытался знакомиться с обычной жизнью. И признавался, то в ярости, то в отчаянии, что ненавидит этот город, этих людей в нем, которые живут так хорошо и никогда не знали ни тех пустынь, ни тех джунглей и дождей, ни развалюх-машин, на которых они ездили, ни как разворачивает плоть, как крошит кость пуля или тесак. И себя он ненавидит, потому что другие люди не хотели знать ничего такого, а он лишал их единственного достатка — мира и спокойствия. Амор получал от Альбы записи его допросов, смотрел их, иногда в компании Яспера — тот готов был на все, что угодно, лишь бы побольше времени проводить с ним. Допросы заканчивались, и Амору требовался не один час, чтобы вернуться в нормальное состояние. А Эше был не один. Оказывалось, дети, которым было по двенадцать-четырнадцать лет во время военных действий, запоминали практически все и способны были воспроизводить свои воспоминания с очень большой надежностью; попытки адвокатов защиты сослаться на ложные воспоминания, неустойчивую еще долгосрочную память и слишком эластичные умственные способности опротестовывались многочисленными экспертами — психологами и психиатрами; и Альба — одна из многих — сопровождала еще одного несовершеннолетнего свидетеля, так или иначе причастного к тому, в чем обвиняли кое-каких из представителей мегакорпов. Дети рассказывали — о плене, концлагерях, о работе по восемнадцать часов в сутки — в шахтах, на заводах, в борделях, где угодно, другие — о том, как их принуждали брать оружие и защищать те же концлагеря, заводы, плантации. Они вспоминали имена, которые всплывали в разговорах взрослых — те не обращали на них внимания, а дети слушали и непроизвольно запоминали. Что прокуроры, что адвокаты следили за ними, как коршуны, вцеплялись в плоть при малейшей возможности, и окрики судей, требования соответствовать процессуальным нормам, придерживаться темы процесса помогали на совсем короткий срок. И после допросов с детьми нянчился Амор. Спроси его кто, помогает ли им его забота, он покачал бы головой и сказал: едва ли. Он молился, чтобы у детей оказалось достаточно ресурсов, чтобы пережить, выжить наперекор всему.