Пусть этот вечер не останется... - Страница 1

В половине седьмого — пошли.

Нет, покупатели были в течение всего дня, но в основном домохозяйки и пенсионеры, не спеша выбиравшие сорта колбасы и сосисок, спрашивавшие о качестве, о степени свежести, иногда просившие попробовать “ветчинку” или “карбонатик”. А в половине седьмого от станции метро двинулись возвращающиеся с работы. Они без раздумий и сомнений становились в очередь, без лишних слов четко бросали в окошечко: “Полкило "Сливочных"... Килограмм "Докторской"... Триста грамм "Любительской"...” И Лена автоматически открывала нужную дверцу холодильной камеры, доставала требуемое, старалась отрезать именно столько, сколько заказывали, — знала, что этим, вечерним, не нравится брать больше или меньше. Впрочем, спорили редко — спорить им было некогда.

Ей легче с вечерними, вообще лучше вертеться в тесном нутре тонара, чем вести изматывающе долгие диалоги с дневными. И в этом верчении скорее, незаметнее приближается конец смены... Вот еще час-полтора аврала, запарки, а потом поток схлынет, пойдут одинокие, запоздавшие, а в девять приедет Рагим, снимет кассу, закроет тонар, и Лена тоже отправится домой отдыхать, как все...

— Мне “Чайной” колбасы на сорок семь рублей, — голос пожилого мужчины.

Лена поморщилась — такой заказ не сулил ничего хорошего. Сейчас начнется высчитывание каждого грамма.

Сунулась в тот отдел холодильника, где должна лежать “Чайная”. Ее там не было. А, да, днем хорошо покупали — у пенсионеров дешевая “Чайная” пользуется популярностью. Остался лишь тот полукружок на витрине.

Достала его, положила на весы. Щелкнула кнопками калькулятора. Сказала:

— На семьдесят два рубля выходит.

— На сколько?

— На семьдесят два.

— Мне надо на сорок семь.

Говорить было тяжело, но Лена решила объяснить:

— Это последний кусок. Больше нет... Куда я эти сто граммов?

— Ну, девушка, пожалуйста.

— Давайте я “К завтраку” отрежу? Цена та же почти, тоже вареная...

— Мне “Чайной” надо.

— “Чайной” не получается.

На улице зашумели и, видимо, оттеснили старика от окошечка. Снова пошли четкие заказы: “Полкило "Домашних"... Четыреста ветчины... Полкилограмма грудинки... Упаковку заливного...” Лена доставала, резала, взвешивала, но легкости автоматизма уже не возникало, мешала мысль, почти раскаяние: “Надо дать ему было сколько просил. Остальное забрала бы себе на бутерброды утром”. Хотя колбасу она не любила в последнее время — вид ее на столе иногда даже вызывал отвращение: надоедала за время работы. Впрочем, когда торговала молочными продуктами, почти не ела ни творог, ни йогурты...

Лена окончила торговый колледж и с тех пор десять с лишним лет работала в магазинах, тонарах, палатках. Родители настаивали, чтобы получила среднее образование, но она ушла из школы после девятого — с детства хотела стать продавщицей... Нет, нельзя сказать, что это было ее мечтой. Просто... Просто одним из главных воспоминаний из детства была вечная экономия, разговоры о том, что вот до зарплаты еще неделя, а холодильник пустой. И маленькая Лена представляла себя продавщицей в гастрономе, окруженной банками со сгущенкой, булочками, конфетами. Любимой ее игрой была игра в магазин: Лена делала в своей комнате прилавок из табуреток, раскладывала на них кубики и карандаши, нарывала кусочки бумаги и звала родителей покупать тортики, батоны, сосиски, печеньки... Играла в магазин и в садике, и настолько часто, что воспитательницы жаловались.

Тяжелое начало девяностых Лена, тогда девочка десяти—двенадцати лет, часто переживала в памяти. Тогда голод, казалось, бродил совсем рядом с их домом и готов был ворваться. Папу сократили, он искал новое место, мама часто плакала; варили пшеничную кашу, от которой потом пекла изжога, ходили на Коломенский мясокомбинат за дешевой “некондицией”; вечера были тяжелые и тревожные, а утра нервные, почти злые. Собирая Лену в школу, мама умоляюще говорила: “Поешь там хорошо, ясно? На ужин не знаю что будет”. И тогда, наверное, в те дни, Лена и решила всерьез стать продавщицей.

Но ела совсем немного — и в детстве, и сейчас к пище не испытывала жадности. Ей нравилось ощущение, что вокруг вдоволь продуктов. Они были самой надежной вещью, самой верной защитой...

После восьми вечера покупателей становилось меньше, и Лена начинала томиться в своем тонаре. Присаживалась на стульчик, но то и дело поднималась, протирала разделочную доску, заглядывала в холодильник, проверяя, сколько чего осталось, нет ли залежавшегося, на грани просрочки, товара. Вынимала из кармана халата сотик и расстроенно-удивленно надувала щеки — время ползло очень медленно.

Из открытого окошечка тянул ледяной сквозняк. На улице метался ветер, кружа сухие крупинки снега... Хорошо, что ей до дома всего две трамвайные остановки — минут десять быстрым шагом.

Лена задумалась, вспоминая, что там на ужин, на завтрак, нужно ли в магазин заходить... Творожная масса есть, вчерашний рис в кастрюльке, яблоки. Креветок можно сварить... Да нет, выбор есть — что-нибудь приготовит. Сделает ужин, отнесет в комнату, устроится на диване, включит телевизор.

Еще раз взглянула на часы. Без семи девять. Пока перечислит Рагиму, что привезти завтра, пока снимут кассу, закроют тонар, пройдет полчаса... Успеть бы к комедии на “ТНТ”.

— Есть кто? — голос в окошечке; мужской, молодой голос.

— Да. — Лена поднялась со стульчика. — Заказывайте.

— А это что у вас, кровяная колбаса, что ли?

— Да. Новинка нашего предприятия.

— М-м! А вкусная?

Лена не пробовала кровяную колбасу — страшновато было: колбаса из крови, — но ответила: “Очень вкусная”. В качестве того, чем торговала, она была уверена, тем более что ни разу никто серьезно не жаловался. Лишь домохозяйки иногда недовольно ворчали — “что-то "Краковская" мне вчера не понравилась, возьму сегодня "Одесскую" лучше”...

— Ну, взвесьте палчонку. Поем, о родине вспомню.

Лена выбрала побольше, положила на весы. А невидимый человек на улице (чтобы увидеть его, Лене нужно было наклониться) продолжал говорить:

— Я сам-то родом из Тувы. Это в Сибири, южнее Красноярского края есть республика. Не бывали?

Зная, что с покупателями нужно быть вежливой, Лена с доброжелательной грустинкой в голосе ответила:

— Нет, к сожалению, не бывала.

— Зря. Представится возможность, побывайте. Самое красивое место на земле. Горы, Енисей, степи... И там такую кровяную колбасу делают — м-м! Называется хан. Вкуснее ничего нет. Я хоть русский, но очень люблю.

— Шестьдесят три рубля сорок копеек, пожалуйста.

Рука положила на стеклянную плошку для денег сторублевку. Лена отдала колбасу в целлофановом пакетике, стала набирать сдачу.

— Три сорок есть у вас?

— Да есть где-то, — голос с улицы, — холодно искать.

Ее кольнуло раздражение. “Хоть бы уж наврал просто, что нету”. Насчитала монеты...

— Держите.

— Спасибо.

— Спасибо вам.

— Сейчас возьму водочки, порежу колбаски и побываю в Туве.

— Приятного вечера.

Тува какая-то... Лена нигде не бывала. Нет, в детстве родители один раз ездили с ней в Феодосию, но ничего не запомнилось — ей было неполных пять лет. От той поездки остались хранящиеся в серванте лакированный крабик с отломанными клешнями на подставке с надписью “Феодосия” и несколько бледно-розовых камушков в надколотой фарфоровой чашке.

В ранней юности Лена несколько раз заговаривала о том, что ей хочется куда-нибудь съездить, что вот в школе собирают группы то в Тарусу, то в Михайловское, то в Петербург, а родители грустно отвечали: “Но ведь это денег стоит, доченька... У нас до зарплаты — не знаем, дотянем опять или нет”.

От прошлого светлыми лучами остались дни, проведенные на даче в Толстопальцеве. Бревенчатый дом, снаружи небольшой, но внутри казавшийся огромным из-за множества комнаток; просторный участок, где была и лужайка, и заросли малины, и настоящий еловый лес с орешником и покрытым ряской прудиком. Дача эта была старая, фамильная, но в начале девяностых тетка, мамина сестра, которой дачу завещали (маме отошла двухкомнатная квартира, где сейчас жила Лена), продала ее — очень нужны были деньги...