«Пушечное мясо» Первой мировой. Пехота в бою - Страница 74

Высокомерное хамство французского дипломата, видимо, питалось все же из отношения к русскому солдату, которое он наблюдал в самой России, а точнее — в ее столице. Не зря в записке, подготовленной 28 членами особого совещания в ноябре того же 1916 г. для доклада царю, говорилось: «Принцип бережливости людской жизни не был в должной мере воспринят нашей армией и не был в ней достаточно осуществлен… В армиях прочно привился иной взгляд, а именно, что при слабости наших технических сил мы должны пробивать себе путь преимущественно ценой человеческой крови».

Что касается проблем межнациональных отношений, особенно важных для многонациональной России, то генерал Деникин, которого трудно упрекнуть в плохом знании предмета, заочно отвечал и тем, кто упрекал русскую армию в «засилье инородческого и иноверческого элемента», и тем, кто громко стонал об «угнетении национальных меньшинств»: «Совершенно закрыт был доступ к офицерскому званию лицам иудейского вероисповедания. Но в офицерском корпусе состояли офицеры и генералы, принявшие христианство до службы и прошедшие затем военные школы. Из моего и двух смежных выпусков Академии Генерального штаба я знал лично семь офицеров еврейского происхождения, из которых шесть ко времени мировой войны достигли генеральского чина… Не существовало национального вопроса и в казарме. Если солдаты — представители нерусских народностей — испытывали большую тягость службы, то главным образом из-за незнания русского языка. Действительно, не говорившие по-русски латыши, татары, грузины, евреи составляли страшную обузу для роты и ротного командира… Во всяком случае, в Российской армии солдаты-евреи, сметливые и добросовестные, создавали себе всюду нормальное положение и в мирное время. А в военное — все перегородки стирались сами собой, и индивидуальная храбрость и сообразительность получали одинаковое признание».

Латышские стрелковые батальоны пользовались в ходе войны «хорошей боевой репутацией». Впрочем, и после революции они сохранили дисциплину, только перейдя уже на сторону большевистского правительства. Исправно служили в Российской армии и выходцы из Финляндии — вплоть до очередного подъема финского национализма в 1917 г. Кстати, когда развитие местного шовинизма после Февральской революции вызывало требование формирования различных «национальных войск», кроме национализма, здесь значительную роль играло нежелание воевать. Поведение «украинских» частей Петлюры, например, тот же Деникин определял не иначе как «неприкрытое шкурничество».

«Кризис в людях» 1917 г. проявлялся не только в недостатке пополнений, но и росшем недовольстве войной со стороны солдат — и прежде всего пехотинцев. Разбор процесса распада русской армии — тема для отдельного большого и обстоятельного исследования. Но без упоминания этого трудно понять изменения в поведении и действиях русской пехоты. Ограничимся приведением некоторых цифр и свидетельств.

На протяжении кампаний 1914, 1915 и 1916 годов русские солдаты показали многочисленные примеры мужества, терпения, стойкости, выносливости — исконных черт русской армии. Это давало русской армии силы с честью выносить борьбу с технически и организационно превосходящим противником. Остались интересные свидетельства противника о мужестве и решительности русского солдата. Вот что писал о нем, например, очевидец гибели 20-го русского корпуса в Августовских лесах С. Штайнер в берлинской газете «Lokalanzeiger»: «Он выдерживает потери и держится еще тогда, когда смерть является для него неизбежной». Германский участник боев на Русском фронте записал в своих воспоминаниях о 1915 г.: «В течение нескольких часов весь передний край русских был под огнем нашей тяжелой артиллерии. Окопы были просто перепаханы и сровнены с землей, казалось, живых там не осталось. Но вот наша пехота пошла в атаку. И вдруг русские позиции оживают: то здесь, то там раздаются характерные выстрелы русских винтовок. И вот уже фигуры в серых шинелях показываются повсюду — русские поднялись в стремительную контратаку… Наша пехота в нерешительности замедляет темп наступления… Раздается сигнал к отходу…». «Его физические потребности невелики, но способность, не дрогнув, выносить лишения вызывает истинное удивление», — писал о русском солдате генерал вермахта Г. Блюментритт, обобщая свои лейтенантские впечатления 1915 года. Позже Ф. фон Меллентин, оценивая бои на Восточном фронте во Второй мировой войне, напомнит: «Нечувствительность русских к артиллерийскому огню не является каким-то новым их качеством — оно проявилось еще в ходе Первой мировой войны».

С другой стороны, участники Первой мировой войны в своих воспоминаниях неизменно обращают внимание на то, что солдаты русской армии в большинстве своем просто не видели смысла этой войны. Она действительно была чужда интересам народа, интересам России. Генерал Брусилов вспоминал уже о начале войны: «Прибывшие из внутренних областей России пополнения совершенно не понимали, какая это война свалилась им на голову — как будто бы ни с того ни с сего. Сколько раз спрашивал я в окопах, из-за чего мы воюем, и всегда неизбежно получал ответ, что какой-то там эрц-герц-перц с женой были кем-то убиты, а потому австрияки хотели обидеть сербов. Но кто же такие сербы — не знал почти никто, что такое славяне — было так же темно, а почему немцы из-за Сербии вздумали воевать — было совершенно неизвестно. Выходило, что людей вели на убой неизвестно из-за чего, то есть по капризу царя… Чем был виноват наш простолюдин, что он не только ничего не слыхал о замыслах Германии, но и совсем не знал, что такая страна существует, зная лишь, что существуют немцы, которые обезьяну выдумали, и что зачастую сам губернатор — из этих умных и хитрых людей. Солдат не только не знал, что такое Германия и тем более Австрия, но он понятия не имел о своей матушке России. Он знал свой уезд и, пожалуй, губернию, знал, что есть Петербург и Москва, и на этом заканчивалось его знакомство со своим отечеством. Откуда же было взяться тут патриотизму, сознательной любви к великой родине?!. Войска были обучены, дисциплинированны и послушно пошли в бой, но подъема духа не было никакого, и понятие о том, что представляла собой эта война, отсутствовало полностью».

Британский военный писатель и историк Б. Лиддель-Гарт писал о Брусиловском наступлении 1916 г.: «В последний раз Россия пожертвовала собой ради своих союзников, и несправедливо забывать, что союзники являются за это неоплатными должниками России». Историк, которого нельзя упрекнуть в «русофилии», признал, что усилия России были направлены более в пользу союзников, нежели в свою. Мог ли тогда русский солдат понимать смысл ведущейся войны, требовавшей от него и его товарищей таких усилий?

Командир действовавшего на Русском фронте бельгийского бронедивизиона майор Шемет писал, что его соотечественники должны быть благодарны русским, которые, несмотря «на невероятные потери, продолжают драться за общее дело», но тут же добавлял, что им требуется «авторитарный режим». Офицер этого же дивизиона Тири писал: «Удивительные солдаты! Их всего лишают, они с трудом понимают, за что они сражаются, однако они продолжают драться, несмотря на усталость, физические и моральные страдания… но после боя сразу говорят только о «домой».

Конечно, усталость от войны и перенапряжение сил нации проявлялись во всех воюющих странах. Н.А. Таленский в статье «Некоторые выводы из опыта войны 1914–1918 гг.» (1940 г.) приводит такие данные: если Россия за время своего участия в войне мобилизовала до 12% своего населения, то Франция (без колоний) — более 17%, Великобритания (без колоний) — до 10,6%, Германия — 20,4%, Австро-Венгрия — 17%. По отношению к мужскому населению это составляло: для России — 22,6%, для Германии и Австро-Венгрии — 39,6%, для Франции (без колоний) — до 40,8%. Однако, как уже указывалось, абсолютные потери России и отношение потерь к числу мобилизованных для России были наибольшими.