Пущенные по миру - Страница 31

К визитам Бедина Настя относилась настороженно, в чём мужу признавалась откровенно, так как смелые разговоры Егора с председателем сельсовета её раздражали; и часто упрашивала мужа, чтобы перед ним придерживал свою привычку бахвалиться и не был бы безгранично доверчивым, и продолжала к Бедину относиться с затаённой антипатией. А когда тот приходил, словно чувствуя её неприязнь, с какой-то мрачной тоской смотрел на неё и будто говорил: «Зря ты, голубушка, плохо обо мне думаешь». Неужели муж этого не видел и ей было вдвойне обидно, что он своей нарочитой слепотой как бы подвергал её опасности. И Настю очень огорчало, что Егор воспринимал все её предостережения чуть ли не в штыки, окриком, чтобы только молчала и свой нос в его дела не совала.

Сама Настя давно написала отдельно от мужа заявление о вступлении в колхоз. Но когда она интересовалась, примут ли её, Дородов лишь отделывался отговорками, что много работы, пока ещё заявление не рассмотрел, а потом кто-то ей сказал, что председатель даже не предложил его обсудить на правлении, что безмерно Настю огорчало. Неужели и она для них как прокаженная? А Бедин бесцеремонно похаживал к Егору, высматривал, чем тот занимается, хотя в деле ещё его ни разу не заставал. Правда, нагло у него выспрашивал, чем он шьёт, каким инструментом? Егор показывал ему лишь ручное простейшее приспособление по сшиванию шкур в тех местах, которые швейная машинка не брала…

Выделывал Егор шкуры и шил полушубки и тулупы в основном по ночам, когда всё село спало непробудным сном; а он, плотно закрыв чёрным сукном окна в старой избе, чтобы свет от лампады с улицы был неприметен даже на расстоянии, работал, работал, не зная устали и редко перекуривая, а днём отсыпался. И такие трудовые смены повторялись почти каждую ночь, в то время как вся деревня отдыхала, чтобы поутру с новыми силами взяться за колхозную работу…

Однажды проездом в район Екатерина завернула в родную деревню, заодно проведать братьев и побыть на могилках отца и матери. Остановилась у Епифана, так как его увидела первого, и от него пошла проведать Егора; он только что приехал из Калуги и встретил сестру уверенным в себе, бодрым дельцом.

– Говорят, председательствуешь, сестрица? – улыбнулся с тем значением, когда дела у самого идут неплохо.

– Ох, председательствую, Егорка! Хотя бы когда в гости заехал?

– Что тяжело вздыхаешь? Или колхоз вконец заездил? Похудела, вижу! А мне по гостям, извиняй, разъезжать крайне некогда, – и развёл в стороны руками. – Вон и Нюта тоже хочет, чтобы я подучил её мужика, а мне некогда кого-то учить уму-разуму.

– Тебя бы на моё место – узнал бы. А чего? Я, баба, тяну, а ты бы горы своротил… А уж об Нюте я молчу, она просто из завести тебя дёргает…

– Я не такой, чтоб меня зря дергали, я на своём месте, сестра, законном! – протянул, бравируя, Егор с лукавинкой в серых глазах, при этом весь его вид говорил, что он ведает о таком секрете жизни, который ему обеспечивает твёрдый доход, и тут же продолжал: – А ей с мужиком только готовое подавай, пусть бы сами осилили эту науку, а тогда бы говорили…

– Не прочное твоё место, как старый мост, по которому боязно ходить, – твёрдо отчеканила Екатерина, но с ворохнувшейся в сердце тревогой за брата. – Незаконное, братка, Нюта этого тоже не понимает, а туда же, – прибавила теплее и сочувственнее.

– Это почему же? – тотчас его веселая бесшабашность сменилась суровой бледностью на мужественном лице. – Ты у нас одна такая грамотная, погонялой стала!

– Ты бы, Егорка, лучше не злился, а прислушивался, я бываю в районе и слышу разговоры… Теперь пришло суровое время, прознают власти, и каюк! – бросила она.

– И так уже фабрикантом погоняют… Ну и что, вызывал меня Антип, поговорили… Да, он пугать мастер. На пару с районным товарищем стращали. Однажды с ним бутылочку вот у меня за тем столом распили, и всё ему как есть обсказал. А он, зануда, сам понимает, что придраться не к чему, и всё ссылается на старые директивы, направленные якобы на таких, как я. Только не пойму, чего и ты в моём ремесле находишь вредного? Ведь я не кулак, шью своими руками. А небось тебе брат нажаловался, что его жена наловчилась шитью? Епишка такой же завистник, как и все, кто не способен овладеть ремеслом. О Бедине я уж умолчу – тот первый завистник и нелюдимец, потому что лентяй высшей гильдии, отседова и встал у власти, чтоб портить людям жизни, сучье вымя!

– А ты думаешь, люди не подмечают, как Софья днями от тебя не выходит, а ей самое место – в колхозе. И Епишу я понимаю, ты гляди, чтобы тебе бумагу не прислали о применении наемной силы. А там разбираться не будут, кто она тебе…

– Дак она уже давно у меня не работает. К тому же свой человек! Ты бы жила под боком, и тебя бы позвал…

– Я бы не пришла, своих дел хоть отбавляй. А зря ты говорил, будто тебе завидуют, – подумав, продолжала сестра. – Ты в колхозе не состоишь и на государственной службе не числишься, а значит, тебе одно определение: – мелкий частник! А кому это нынче понравится? Тот же Антип сегодня с тобой выпивал, а завтра при первой возможности продаст…

Егор подобрался, враз нахмурился; лицо, с проступавшей тёмной щетиной, потемнело, подвигал жестко скулами: то холодно взглянет на сестру, то себе под ноги, – значит, истина в её словах была, раз так больно карябнуло по сердцу.

– Хочешь сказать, все налоги платишь? Нынче этого мало…

– Ты попробовала? Легко его уплатить? Во всей деревне такого никто не выплачивает, какой навесили мне, – и потише прибавил: – Верно, на ремесло указа не было, а вышел бы – я бы радовался!

– И не жди, не будет! Не понимаю, Егорка, чего ты добиваешься своим упрямством? В городе нэповцы затихли, попрятались, а ты никак не уймёшься. По нынешнему времени надо сидеть, как мышь. Или иди со всеми в одной упряжке.

– Дак нешто ты думаешь, я сам не хочу? Изволь знать, сестрица: не берут. Писал заявление, не приняли, и жену тоже! – расширил он в гневе глаза. —У вашем колхозе нешто все выходят на наряды? Вот и у нас есть такие: ни в колхозе, ни у себя дома, пить стали, как чумные. Но что же это власти делают с людьми? Я пока пользу приношу, а коли ремесло отымут, тогды мне нечего будет делать и токмо останется пить самогон. И за что меня так не любят? – с застарелой болью произнёс Егор. Потом в отчаянии вскинул тёмно-русую голову на сестру. – Небось и ты читала статью товарища Сталина о перегибах? Вот я возьми и про неё упомяни Антипке, так он ажник свои бельмы опустил – знамо, учуял свою вину… – Но товарищ Сталин не знает о твоих перегибах? – стояла на своём Екатерина. – Народ зря ничего не подмечает, ты и есть мелкий частник-фабрикант!

– Эта песня безнадёжно устарела, будет долдонить. Где у меня работники? – закричал в гневе и ярости он.

– Ох, братка-братка, тебя не переспорить, – она опустила в печали голову, задумалась о своём.

– А твой Федька где работает? Поперва на себя посмотри, праведница, – неожиданно свирепо выкрикнул Егор, вытаращив глаза.

– Ну, на станции, – устало ответила Екатерина. – Думаешь, меня это радует? Тоже не хуже тебя тычут пальчиком…

– А пошто в колхоз не идёт? Заставь! Знаю – не сможешь! Вон и Нюта с мужиком мечтает в город удрать. Помнишь, мать отправляла её в город, тогда не захотела, а теперь горюет…

– Так он же при государственном деле, как ты этого не поймёшь, Егорка, – в досаде, тихо промолвила сестра и после паузы прибавила: – Что же Нюте в колхозе плохо? Дояркой работает…

– А нешто я не при деле? – вопросил, перебивая, брат, не услышав последний слов сестры. – Живу в советском государстве, а не на Луне, – твердил своё Егор. – Чего же, в государстве на всех нету тулупов? Да я не видел ни в одной лавке, чтобы они были в свободной продаже. А у меня в сей момент расхватывают, не успею показать товар…

На это Екатерина не ответила, лишь обречённо махнула рукой – мол, этот разговор вести без толку, однако вскоре опять живо взглянула на брата.