Пущенные по миру - Страница 24
– Мамка, коровка на дворе! – вбежала Нина, крича звонко на всю избу, отчего даже на печи вздрогнула, заворочалась, подняла от подушки голову Ефросинья.
– Тише, тише, стрекоза, – зашикал в досаде на дочку Фёдор оттого, что своим криком она потревожила больную бабушку. И потом полушепотом снова заговорил: – У нас другого выхода нет, народная власть служит в общих интересах.
– Да, это видно; как нам теперь жить без лошади? Хотя бы от налога освободили, да разве дождёшься, – произнесла с внутренней болью жена, охваченная неразрешимыми сомнениями.
– Никуда не денешься, на первых порах придётся нелегко, – согласился Фёдор. – Будем считать, не на худое дело отдаём, а всем на благо. Для своей нужды мы можем попросить в колхозе, – успокаивая жену, прибавил он.
– Не говори мне так, все будем делать по-другому, где тогда хлеб брать. Ты в колхозе работать не будешь, а мне одной разве легко четверых деток обработать, когда ещё меньший не ходит? – и показала себе через плечо в другую горницу, где находились дети под присмотром дочери. – Разве проживём одним твоим пайком? – сокрушенно заключила она.
– Нy, довольно, Катя, довольно, расходилась! – прикрикнул муж, а потом заговорил чуть тише: – Сперва придётся туго, это я сам знаю, а как жизнь в колхозе малость войдёт в свою колею, так и полегчает. Ничего, как-нибудь проживём. При старом строе по-всякому жили, а сейчас советская власть, в беде не оставит, – говорил это Фёдор, а самого брали тоже жуткие сомнения. И впрямь, как же они станут жить без надела, ведь после вековечной нужды годы единоличной жизни принесли им невиданное облегчение. И были уже на подъёме.
С печи донёсся сонный старческий голос Ефросиньи. Она, разбуженная внучкой, лёжа там с открытыми глазами, обращенными к тесовому некрашеному потолку, прислушивалась к тихому разговору сына и невестки. Но мало что из него уяснив для себя, она спросила скрипнувшим голосом:
– И што жа, обеих коров сдал?
– Не волнуйся, матушка, одну велели себе оставить, – спокойно объяснил он матери.
– А коня? – приподнялась Ефросинья, напрягая слух, глядя потемневшими глазами на сморщенном лице.
– Вот сейчас надо вести, – нервно ответил сын, что мать ему напоминает, лезет со своей не нужной ему жалостью. – Да ты бы лучше лежала и не встревала, грейся себе! Тут самим несладко, – и действительно, жуткими клещами тоска сдавила ему сердце.
– Федя, ты на меня, старую, не кричи! – обиделась Ефросинья и снова легла глазами к потолку.
– Наверно, хлеб тоже затребуют? – спросила Екатерина, как будто чего-то неожиданно испугавшись.
– Назавтра назначили собрание, ты пойди обязательно, а то мне надо в дежурство – всё не послушаю…
– Ой, не ведаю, какая нас жизнь ждёт? – как-то встрепенувшись, резко дернув плечами, задумчиво вымолвила жена.
– Думаю, нам хуже не станет. Всё, что не делает власть, направлено на достижение счастливой жизни. Когда-то Ленин написал работу о кооперации, без которой социализма нам не осилить, – как по писаному шпарил Фёдор. Екатерина и раньше поражалась способностью мужа запоминать книжные слова. А до газет был жаден – страсть! Любой газетный клочок собирал и не выбрасывал непрочитанным. А некоторые газетные статьи перечитывал по нескольку раз. И не дай бог потерять или порвать газету, тогда хоть самой убегай из дому от его истошного крика.
Лично Екатерине давно было уже не до чтения – куча детей, скотина, куры, овцы. Но когда с ними стало трудно управляться, всех продали брату Егору. За детьми присматривала свекровь, варила обед и убирала избу. В последнее время она стала прибаливать, и тогда дочь Нина, жалея бабушку Фросю, брала веник, выметала сор из горниц, мыла полы…
И вот наступили новые времена, от прежней жизни остались лишь только воспоминания о том, как выращивали овощи, сеяли хлеб, лён, овёс, жали, молотили, веяли и возили в город продавать, откуда привозили городские продукты или одежду…
Секретарь райкома Снегов потребовал от Наметова подумать и назвать всех зажиточных мужиков, которые жили единолично и оттого подрывали у людей веру в будущее проведенной коллективизации. Если он этого не сделает, то он сам всех их выявит, а его, Наметова, вместе с ними отправит куда следует. Пётр Иванович согласился подумать и через час-другой указал два двора, которые не участвовали в кампании по дополнительной сдаче хлеба, а ещё раньше не в срок сдавали продналог. И вот, к изумлению Найдёнова, через три дня из города приехали обозом вооружённые люди, описали имущество оговорённых им хозяев, наказали им срочно собраться с вещичками в дальнюю дорогу. А их пустые избы заколотили…
Наметов с бледным как полотно лицом безгласно смотрел на принудительное выселение и всё ещё не верил, что его земляков выслали и лишили всего нажитого имущества. И это произошло в родной деревне, с его помощью, он даже не ведал, что это делается так просто (и что стало типичным для многих деревень), но у них этот произвол больше не должен повториться. К тому же эти люди были далеко не кулаки, подобно Глотову, а обыкновенные старательные крестьяне, разве что оказались прижимистей других.
– Как же так, товарищ Снегов, я полагал, вы ограничитесь с ними разговором, провёдете политбеседу, а вы…
– Пётр Иванович, честное слово, стыдно за тебя, что ты проявляешь такой детский либерализм. Партии, что касается человека, его интересов, ничто не чуждо, а ты пожалел отпетых врагов. Это послужит наглядным примером для других, понятно? Саботажникам в колхозе нет места, а вредный затаившийся элемент надо сразу вырывать с корнем, давить в зародыше… Ты думаешь, я провожу линию раскулачивания от себя? Нет, дорогой Пётр Иванович, так того требует партия, и мне больше смотри не укрывай, а то и нас с тобой могут за это самое укрывательство к стенке! Тебе понятно? – тот резко взглянул на него и пошел прочь из правления колхоза.
Наметов побледнел, неловко поёжился, передёрнул плечами, поправил воротничок рубашки, который, ему казалось, давил шею. И затем устремился вслед за удаляющимся юрким Снеговым, чтобы того проводить.
– И вот что: дней через пять я приеду, проведём собрание, изберём председателя из своих, – сказал Снегов, садясь в легковую машину. – Будет справляться – хорошо, а если нет – снимем, поставим другого, – и с этим напутствием секретарь райкома уехал.
Первое собрание колхозников провели в правлении – бывшей большой глотовской избе. Но людей пришло со всего села столько, что она показалась маленькой и тесной.
Перед началом собрания Наметов попросил Екатерину сесть в первый ряд собранных по дворам деревянных лавок. Настоятельная просьба начальства её немало удивила, после чего она попыталась узнать, с чем связана его просьба. Однако Наметов ответил уклончиво, дескать, скоро она сама узнает. Екатерина живо оглянулась на мужа – может, он что-то объяснит хотя бы взглядом, но Фёдор почему-то на неё не смотрел, словно догадывался, почему ей оказывают такое почтение. Но потом тихо буркнул, что в первый ряд с ней не сядет, поскольку ему трудно будет выбираться из избы.
Вопросы обсуждались разные: сколько нужно собрать семенного зерна с колхозников и единоличников, подготовить сельхозинвентарь, оборудовать коровник и конюшню, обеспечить скотину кормами, так как до выгона на пастбище еще было много времени. Но главным пунктом стоял вопрос выбора председателя колхоза и его актива правления. Наметов довольно умело вел собрание, и все проголосовали за принятие необходимой резолюции для вновь созданного колхоза.
К тому времени Фёдор был вынужден покинуть собрание – ему приспело время собираться на дежурство. Он тихонько встал и вышел из накуренной избы, крайне сожалея, что покидает в самый интересный момент. И действительно, если бы он не ушёл, то, возможно, ему бы удалось отстоять свою жену, а Наметов словно ждал, когда он уйдёт, и при всём честном народе назвал Екатерину пока единственной подходящей кандидатурой на пост председателя колхоза.