Пущенные по миру - Страница 10

– Да разве я об этом толкую, – растерялся Фёдор. —Я свою землю не в силах с матерью засеять. Лошади пока нет, а вручную немного посеешь.

– Может, я тебя не так уразумел, но ты прикинь, ведь я для тебя старался, думал, зерно тебе трудно отрывать…

– Ну, это кому как, а долг платежом красен, – как бы напомнил и неприязненно отвернулся.

– Всё это верно, так ты объясни Наметову, мол, никто тебя не неволил: зерна нет, решил расплатитъся натуральным трудом. Значит, я могу рассчитывать на твою поддержку?

– Разве что когда спросит – уважу, – буркнул Фёдор.

– Во-во, по великой потребе! Ну, посидели передохнули, а теперь и за работу!

«Что же это он со мной делает? Глотов не признает себя кулаком, кулак не видит в себе кулака? Тогда почему бедняк, никогда не зная достатка, смотрит на себя не иначе как на бедняка, и напрасно ему представлять из себя кулака», – налегая всей грудью на соху, угрузая в мягкой, пушистой пахоте, размышлял Фёдор и дальше развивал свои мысли в том же духе.

Политика большевиков была ему по духу искони близка – они хотели построить справедливое рабоче-крестьянское общество. Однако было непонятно, почему среди людей встречались противники справедливости, которые жили только ради своей выгоды, а то, что её отстаивали для бедняков большевики, – это их нисколько не интересовало, просто они ловко проворачивали свои дела. И Фёдора донельзя злило, что с такими, как Глотов, никогда не будет справедливости. Даже среди крестьян с меньшим достатком находились её противники, которые, видно, никак не могли принять новый уклад жизни, насильственно сменивший старый, оставшийся для них дорогим. Хотя в другой раз Фёдор ловил себя на том, что ему тоже было жалко порушенного революцией старого уклада, но эта жалость ничего не стоила перед открывающимися возможностями жить по-новому. И какое Фёдору было дело до того, что сталось с правящим, имущим классом. Конечно, многие богатеи драпанули за границу, – значит, туда им и дорога. Об их дальнейших судьбах он почти не задумывался, чаще всего это происходило после того, когда вычитывал в газетах сообщения о расстрелах, на которые реагировал как на вполне закономерный революционный процесс…

И вот так, налегая грудью на соху, Фёдор вывел для себя любопытное умозаключение: если разорить кулака до жалкого состояния бедняка, то бывший кулак тотчас возропщет, что у него отняли честно заработанное своим горбом имущество, а значит, поступили крайне несправедливо. И при всём при том кулаки не поднимались на борьбу за правое дело, как это сделали большевики, ибо они были довольны существовавшими порядками, в то время как беднякам, чтобы что-то иметь, приходилось проливать кровь. Однако в то время Фёдор пока ещё не ведал, что как раз вооружённая политическая борьба сродни бандитскому разбою. Вместо того чтобы приумножать неустанным трудом своё благосостояние, люди кинулись делить имущество побеждённых, которые с этим не смирились и повели контрреволюционную борьбу. Вот и началась междоусобица исключительно в интересах каждой враждующей стороны. И всё равно за годы нэпа появились богатые, существующие даже среди партийных работников и советских служащих, а в селе – зажиточники.

И вот ежели бедняка сделать новым кулаком, неужели он легко забыл бы своё прежнее бедняцкое положение и начал бы чинить препятствия установлению справедливого строя? Неужели он, Фёдор, став богатым, напрочь забыл бы о социальной справедливости и о том, как она завоёвывалась в кровопролитных боях, и принялся бы её безжалостно изводить? Нет, этого безобразия он бы себе не позволил! Возможно, кто-то и восстал бы против советской власти, дай тому несметные богатства, да только не он. Когда на миг представил себя богатым и сытым, то открыл для себя, что, если бы у него появилось много денег, он бы сейчас не пахал чужой надел. Наступит ли когда-нибудь такое время, когда все люди будут жить в достатке? Не зря же он воевал за свободу ради того, чтобы жить по-людски…

Фёдор приостановился посреди поля, давая малость лошади передохнуть, вытирая рукавом сатиновой рубахи пот с разгорячённого лица. Затем огляделся вокруг, как раз была только первая половина погожего сентября. В тихую и ясную погоду солнце ещё достаточно хорошо пригревало. Однако птицы уже так весело, как летом, не щебетали в лесу. Лишь кричали чёрные вороны и грачи, слетались на свежую пахоту, важно расхаживали по бархатной земле.

Вдали над лесом стояли крутобокие пепельно-белые облака, словно робели приблизиться, чтобы смело идти дальше. А Фёдору казалось, что это они на него этак милостиво уставились, не желая загораживать солнце и не давая дождю пролиться, пока он пашет. Слабый ласковый ветерок струисто шевелил тёплый воздух, нежно касался разгорячённого и потного лица и казался прохладным и мягким…

Фёдор опять задумался, ему сейчас хотелось поведать Прохору все свои мысли (только что назойливо толкавшиеся в сознании): как бы он тогда заговорил? Наверное, заухмылялся бы ехидно и что-нибудь выдал хитрое в свою защиту. Взять хотя бы того же Силантия Пантюхова, ведь тот, так же как и он, Фёдор, почти бедняк, работает старательно. Однако же, чтобы завести, как у Глотова, населённое разной живностью подворье, ему надо тянуться и тянуться.

О себе Фёдор даже не заикался, ибо пока не имел ни одной лошади, в то время как у Глотова было четыре. Разумеется, со временем и он, Фёдор, соберет деньжат на приобретение коня. А пока, чтобы вспахать свой надел земли, он обращался за помощью к отцу Силантия, и тот давал лошадь, за что Фёдор в конце лета расплачивался стожком сена. Но стоило бы Фёдору с той же просьбой обратиться к Прохору, тот ни за что бы не дал ему своего коня. В крайнем случае затребовал бы расчёт вперёд не чем-нибудь, а деньгами. За умение вести хозяйство в селе его почитали. Что бы о нём ни говорили, Глотов праздно не расхаживал по селу, а если, случалось, приходил в лавку за керосином, то с односельчанами разговаривал с этаким барственным нажимом, ему редко кто перечил. Значит, признавали за ним авторитет и силу. Даже те, что были хозяевами крепких подворий, считали за честь побыть в компании с Глотовым и послушать, что он говорил…

Когда-то отец Прохора был в их округе известным ветеринаром, ездил по деревням лечить от напастей скот. Говорят, от этого промысла Ермолай Глотов стал богатеть, но особенно быстро – после революции. Теперь старик лежал пластом, расшибленный параличом, и Прохор смелее, ухватистее взялся за гуж хозяйства и в годы нэпа ещё быстрей пошёл в гору…

Эта неделя для Фёдора пропала, – в базу, в стайке край надобно было бы перестелить полы, а то крысы исподу нарыли множество ям, выбросив наверх землю горками. И поэтому как-то не ко времени подскочил Прохор; всю неделю пришлось работать на него, вспахивая отдельный клин. Да к тому же напоследок заявил, что он, Фёдор, ещё не весь долг отработал, на будущий год жать позовет, ведь хлеб подорожал. Ему казалось, что тот вздумал над ним жестоко посмеяться, так как Фёдор знал: закупочные цены не поднялись, а на рынок он давно не выезжал. Большую часть хлеба государство требовало продавать по твёрдым расценкам, и Прохор был не исключение, остальное же зерно крестьяне, как могли, сбывали сами. И потому заявление Глотова ему крайне не понравилось, он недовольно и сконфуженно склонил голову, будто Прохор причинил ему немыслимую зубную боль, и терпеливо отмолчался, лишь буркнул в его адрес какое-то ругательство и пошёл восвояси.

По дороге домой на телеге нагнал его Иван Макаров и прямо перед ним остановил резвый бег своего коня:

– Тпру, здорово, Федька, садись, подброшу! – весело обронил Иван, сверкая на него бесшабашными глазами.

– День добрый, – ответил Фёдор и запрыгнул на телегу, хотя в эти дни он ни с кем не желал встречаться и тем более разговаривать. Собственно, не только потому, что его на свой счёт предупредил Глотов, – просто у самого на душе было муторно оттого, что все его личные дела теперь стояли, в то время как у того же Макарова продвигались вперёд. И недаром он причислял себя к соперникам Глотова по умелому ведению своего хозяйства.