Пурга уходит через сутки - Страница 3

«Она умеет писать, значит, будет острая критическая корреспонденция», — решила Бабочкина.

«Раз есть мнение — снимут председателя» — сделала вывод Ася Антонова.

Потом они вместе вышли из самолета, вместе узнали у первого встречного, что на аэродроме есть гостиница для летчиков (но пускают и приезжих), вместе разыскали завхоза, поселились в одной комнате.

Теперь они вместе шагают в поселок. Каждая по своим делам.

Тропинка больше не опускалась к океану, а наоборот — все дальше уходила от него. Огни поселка совсем приблизились. У первого электрического столба тропинка вдруг перешла в хорошо укатанную дорогу. По обе стороны ее поднимались дома.

Поселок Северный умещался на одной улице — прямой и, казалось, бесконечно длинной. На улице заливисто лаяли собаки, остро пахло угольным дымом: печки топили каменным углем.

У круглого, как калмыцкая юрта, домика парень в меховой одежде запрягал в нарты собак. Он-то и показал, где находится правление колхоза — рядом.

— А торговый база — далеко идти. — Парень говорил с чукотским акцентом, старательно произнося каждое слово. — Магазин будет, больница будет, потом база увидишь.

Колхоз носил странное название «Олений рог», о чем свидетельствовала вывеска над дверью дома правления. У этого дома с высоким крыльцом и пузатой лампочкой, освещавшей вход, обе Аси остановились.

— Я освобожусь и зайду за вами — сказала Ася Антонова. — Вы не обедайте без меня.

— Хорошо, — согласилась Бабочкина.

Ася Антонова отвернула рукав полушубка.

— Половина одиннадцатого. Часа в три я приду.

— Хорошо, — кивнула Бабочкина. — Буду ждать.

Бабочкина поднялась на крыльцо правления колхоза, а Ася Антонова зашагала дальше по синей заснеженной улице.

Вчера из больницы выписался последний больной: старик Ноко, благополучно перенесший корь. Проводив его, врач Юля Плотникова распечатала письмо, которое так и не успела за два дня опустить в почтовый ящик. Взяв чистый листок бумаги, написала следующее:

«P. S. Я тебе писала, папочка, о том, что у нас, вопреки всем утверждениям медицины, вспыхнула корь среди взрослых. Причем русских болезнь не тронула, а только чукчей и только тех, кто находился в тундре. Все тяжело переносили болезнь, особенно пожилые, еще хуже — старики. И вот сегодня радость — старик Ноко (ему семьдесят два года) ушел из больницы здоровым. Он был последним, кто лежал у нас с корью. Эпидемия свирепствовала три месяца и не унесла ни одной жизни. По этому поводу мне хочется крепко-крепко расцеловать тебя.

А пишу я все это для того, чтобы ты, как врач, знал, что в терапии еще немало белых пятен.

Теперь сообщила тебе все новости. Сейчас в больнице непривычно тихо. Санитарка отпросилась на несколько часов домой. Сестра моет вместо нее опустевшую палату, меняет на койках белье. После недавнего напряжения я даже не знаю, чем заняться. Наверное, возьмусь за хозяйственные дела. Главное, надо завезти уголь: его осталось на день-два. Еще раз целую и жду писем.

Твоя Юля».

Так было вчера. А сегодня у главного и единственного врача поселковой больницы Юли Плотниковой совсем неспокойно на душе. На рассвете привезли больную. В пятидесяти километрах от Северного геологи нашли уголь, сейчас строители разбивают там городок. Оттуда и доставили в больницу с приступом аппендицита молоденькую девушку — прораба Люсю Хананову. По ее словам, это третий приступ. Операция неизбежна.

Плотникова послала в райцентр радиограмму, прося срочно выслать санитарный самолет. И вот от заведующего райздравом пришел ответ:

«Санитарный ушел вызову тчк Постараемся принять меры

Телегин тчк»

Юля стоит в своей комнате (и кабинет, и склад, и квартира), прислонясь спиной в теплой печке.

На столе перед ней лежит радиограмма от Телегина. Рядом с синим конвертом (так и не отправила домой письмо), рядом с тикающим будильником.

Юля смотрит на будильник, вернее, на его стрелки. Только что они показывали десять. Сейчас уже большая стрелка переместилась на тройку. С таким же успехом она доберется до шестерки, до девятки. Когда же будут приняты эти обещанные меры?

— Постараемся принять меры… — механически повторяет Юля текст радиограммы. — Принять меры… Меры… Меры…

Но сама она не может медлить. Она что-то должна сделать. Что?.. Запросить еще раз райздрав? Но ведь они знают, как здесь ждут! Дать радиограмму в бухту Прозрения? Возможно, оттуда будет идти через Северный самолет, который сможет высадить здесь хирурга? Связаться с Редькой, просить, чтоб перехватил по радио в воздухе любую машину, посадил на аэродром, приказал летчикам взять на борт больную?

Каждый из этих вариантов почти не имеет шансов на успех. Тогда как же ей быть, ей, Юле Плотниковой, которая только терапевт, а не хирург? Как быть, если в больнице, которой она заведует, не предусмотрено производить операции? Даже стола операционного нет в этой больнице, которая и состоит-то из одной палаты, крохотной перевязочной и комнатушки, где живет она, Юля Плотникова — главный и единственный врач.

Юле совершенно ясно: надо немедленно действовать. Надо сейчас же связаться с Редькой, послать радиограммы. Но прежде чем отправиться на почту, Юля надевает халат, выходит в коридор и, толкнув дверь напротив, заходит в палату.

Люся лежит на койке у стены (единственная занятая койка из двенадцати), закрыв глаза. Бледное лицо, покрытый испариной лоб, липкие черные волосы на подушке. Возле нее на табуретке сидит пожилой мужчина, положив на колени поверх халата большие красные руки. Юля знает, кто он и зачем здесь. Это старший прораб строительного участка Акинфов. Вместе с двумя парнями он привез сюда Люсю. Те двое вернулись назад, а Акинфов остался.

— Я виноват во всем, мне и казниться, — сказал он Юле. И объяснил: — Она татарочка, Люся, всю жизнь на Волге жила. А в наше управление попала по назначению из техникума. Ее в управлении и оставляли, а я настоял: дайте, мол, мне ее на новую стройку, мне, мол, прораб позарез нужен. Вот и дали, и она с охотой поехала. И надо же такому случиться — два месяца не прошло… Не уйду я отсюда, пока здоровой ее не увижу.

Вот так и сидит он возле Люси, не отходя ни на минуту.

Увидев сейчас Плотникову, Акинфов устремляет на нее взгляд, полный надежды. Юля отрицательно качает головой: нет, ничего пока не известно. Акинфов уныло отворачивается от нее. Сестра, возившаяся до этого со шприцем, подходит к кровати, трогает девушку за руку, просит:

— Давай укольчик сделаем, сразу легче станет.

Девушка открывает глаза, видит Акинфова, пытается улыбнуться ему. Он тоже улыбается ей, но как-то виновато, смущенно. Потом он поднимается и, чтобы не мешать сестре, отходит к окну и делает вид, что смотрит на улицу, будто и не затянуты стекла снежным наростом.

— Как ты себя чувствуешь? — спрашивает Юля, прекрасно зная, как плохо сейчас Люсе.

— Хорошо, — слабым голосом отвечает Люся, черные глаза ее оживают. Она снова силится улыбнуться и прерывисто, тяжело дыша, говорит: — Очень хорошо… честное слово. Вы не беспокойтесь… я буду терпеть сколько нужно…

Она действительно держится геройски, эта девушка из Татарии, заброшенная волей судьбы к Ледовитому океану. И, глядя на Люсю, врач Юля Плотникова начинает думать совсем не о том, о чем следовало бы думать в эту минуту. Юля думает, что когда два года назад она прямо со студенческой скамьи очутилась в Северном, то тоже не испытывала ни робости, ни отчаяния. Хотя Опорный мало чем походил на Москву, а больница, и которую она попала, не была похожа на столичные больницы, где она проходила практику. Правда, ни тогда, ни после она не была в таком тяжелом состоянии, как эта девушка…

— Это ничего… — снова повторяет Люся. — Даже если самолет придет завтра, я потерплю…

Сестра сделала Люсе укол, девушка тут же погрузилась в дрему.

В коридоре стукнула дверь, кто-то зачиркал веником: должно быть, обметал с валенок снег. Юля выглянула в коридор, увидела Колю Каклю: низенького, черного как жук паренька с веселыми раскосыми глазами, занимавшего на почте сразу три должности — каюра, почтальона и разносчика радиограмм. Через плечо у Коли висит матерчатая сумка с торчащими газетами, в руке он держит радиограмму.