Пуговицы (сборник) - Страница 9

– Ты ведь так мечтал об этом институте! Чего ж тебе не хватает? – не выдержала однажды мама. – Вспомни, сколько труда стоило это поступление! К тому же, если ты будешь нормально учиться, у отца появятся основания сделать тебе освобождение от службы в армии.

Отец недовольно нахмурился, и, заметив это, мама переключилась на него:

– Да, да! И не нужно хмурить брови – у нас единственный сын! Вспомни, что случилось с Верочкиным мальчиком! Дениска пойдет в армию только через мой труп!

Они заспорили, и я выскользнул из квартиры.

Пленку с воспоминаниями я так и не восстановил. Мешали запах, вкус, звук, моменты беспамятства и экстаза, которые я не мог воспроизвести. И я бросил это бесполезное и изнуряющее занятие. Я обратился к настоящему, в котором она стояла у кафедры, выходила из института, шла по городу, заходила в магазины и кафе. Я начал следить за ней. Шел на большом расстоянии, чтобы она, не дай Бог, не заметила. Я изучил распорядок ее дня, видел, как она гуляет с дочкой, знал, что ее любимое кафе – в помещении городской бани. Однажды, когда она вышла из него, я, бросив слежку, зашел, пытаясь угадать, за каким столом она сидела, и угадал безошибочно – по марке недокуренной сигареты…

Следующей стадией моего безумия стал… цинизм. То есть я попытался вызвать его у себя. Я снова прокручивал обрывки пленки, но на этот раз окружал ее ореолом неимоверного китча. Это было нелегко. Ну что, собственно, произошло? Курортный роман, нет – романчик, хуже – пошлая интрижка скучающей дамы с неопытным юнцом, одна проигрышная партия в настольный теннис. Но когда у меня доходило дело до скользких словечек, определяющих все, что предшествовало соитию, – я грыз зубами подушку. Чтобы окончательно все разрушить, мне нужно было сделать подлость – поведать об интрижке двум-трем друзьям-сокурсникам, при этом быть в стельку пьяным, перемежать речь матом, описать в подробностях ее грудь, бедра и то, как она извивалась в моих руках, и то, как просила встречаться тайно у нее на квартире. Может быть, этот кислотный дождь уничтожил бы мои мучения раз и навсегда. Но так поступить я не мог – пришлось бы уничтожить себя.

Как обрести равновесие, я не знал. Несколько раз я встречался со своими бывшими подружками. Но это повергло меня в еще больший шок: я ничего не чувствовал! То есть в физиологическом плане все было, как прежде, но я с ужасом обнаружил у себя какой-то новый вид импотенции: все происходило автоматически. Я был роботом, вырабатывающим гормоны, – не более того. После таких свиданий я пытался проникнуться к своей партнерше хотя бы нежностью, вспомнить ее словечки, руки, коленки, но вместо этого в памяти возникало что-то совершенно нелепое: пятно на обоях, рисунок на ковре или позвякивание трамвая на улице. Я вспомнил о вине, о проклятом бабкином вине, которое Лиза назвала колдовским. Я ненавидел все, что было связано с мистикой, но вдруг совершенно по-бабски испугался: а что, если эта ободранная старуха, продающая из-под полы домашнее зелье, – ведьма, способная навести порчу? Когда я избавлюсь от его действия?

Еще через месяц, когда все конспектировали скучные речи преподавателей, казавшиеся мне полной абракадаброй, я почувствовал некоторое облегчение: на смену цинизму и беспорядочным связям пришли ненависть и жажда бесполезной деятельности. Я бродил по улицам и думал, что бы мне совершить. Бить витрины? Писать на стенах политические лозунги типа: «Свободу такому-то»? Орать стихи на перекрестке или нарваться на нож в темной подворотне? Точно помню, что хотел, чтобы меня скрутили санитары, чтобы у меня изо рта шла пена вместе с бессвязными словами, чтобы меня напичкали транквилизаторами и заперли в палату, где я смог бы биться головой о стену и ходить под себя. Жизнь была мне не нужна, она потеряла смысл. Слава, о которой я мечтал, превратилась в комок грязи, плюхнувшийся в лицо. Для чего и ради чего она нужна, рассуждал я, впервые задумавшись об этом. Вспомнил сказку о «Руслане и Людмиле», в которой герой, совершив множество подвигов и превратившись в старика, услышал: «Я не люблю тебя!» Я еще не был стариком, я был молод, полон сил и планов, но эти четыре слова полностью выбили меня из седла.

Весной начался призыв. Многие ребята с нашего курса уже отслужили в армии (предпочтение при приеме на сценарный и режиссерский факультеты отдавали именно таким), и забрать должны были меня. Я видел, как помрачнели родители, как они подолгу просиживали на кухне, о чем-то совещались. Мама рыдала не переставая, отец целыми днями бегал по инстанциям, висел на телефоне, часто приходил домой навеселе, и мама его не ругала. Даже наоборот: доставала через свою подругу Верочку (ту самую, у которой недавно погиб сын) дорогие импортные коньяки. Но в суть их хлопот я не вникал до того момента, когда предки торжественно не сообщили, что служить в армии я не буду. И мое безумие улетучилось в один момент. Армия! Вот что спасет меня. Я должен уехать, вставать по звонку, бегать на плацу, падать лицом в грязную землю, отдаться чьей-то воле – подтверждая тем самым свое превращение в робота, в механизм, в объект для муштры.

Утром я помчался в военкомат. А вечером выдержал нелегкий разговор с родителями, закончившийся вызовом «неотложки» для мамы. Я мужественно пережил ритуал «проводов», не усадив рядом с собой ни одной из своих воздыхательниц и выслушав все напутственные речи отца. Я хотел поскорее избавиться от всего этого.

А потом я ехал в вагоне, смотрел на стриженые затылки вчерашних школьников, своих товарищей, и улыбался. Я ехал от нее. Я был почти счастлив. Оглушенный и ослепленный, лишенный всех конечностей кусок биомассы, желающий одного – убивать или быть убитым.

И когда после скорой подготовки в Таджикистане нам объявили, что мы едем в Афган, счастье и покой наконец снизошли на меня. Это было то, что нужно!

За неделю до Нового года я получил приглашение работать в столице. Переговоры о переводе «талантливого сценариста-клипмейкера» велись между мной и телевизионным агентством уже давно. Но вначале меня не устраивал тот факт, что придется жить в родительском доме. Только когда мои работодатели сообщили, что готовы купить квартиру в центре города, я согласился.

И вот теперь я провожал год в своей однокомнатной «казенке», в которой жил после распределения в этот не такой уж и маленький, но все же – провинциальный городок.

Мне нужно было собраться с мыслями и вообще – собраться, поэтому я прекратил всяческие контакты с внешним миром. Только еще похаживал на прежнюю работу, подписывая разные бумажки, и скрывался от телефонных звонков приятелей. Друзей у меня не было. В этом городе оставалась женщина, перед которой я, конечно, испытывал чувство вины, ибо так на ней и не женился. Все в моей голове смешалось за эти годы, превратилось в кашу, и теперь нужно было осмыслить, подвести некоторый итог практически бесцельно проведенных лет…

За окном медленно разворачивались и свисали на землю длинные спирали снега, они были похожи на бинты. Казалось, что там, высоко в небе, лежит огромный раненый великан.

Мне стукнуло тридцать пять… Хороший – если не б`ольший – кусок жизни остался позади. Что в ней было? Одно можно сказать определенно – я везунчик. Таких обычно ненавидят и побаиваются, к таким тянутся только для того, чтобы почерпнуть энергии, подпитаться и идти дальше.

…В Афгане меня не шлепнули, и я попросился на второй срок, а когда благополучно оттрубил и его, остался на следующий. На меня смотрели, как на идиота или же – законченного убийцу. Я и правда чувствовал себя не совсем нормальным. В моей голове словно крутилась бесконечная бабина кинопленки, на которую я отстраненно фиксировал события. Единственное, чего я не хотел, – валяться с развороченным пахом посреди чужого поля, как Серега из Набережных Челнов. Вернее, посреди поля – это еще можно, но развороченный пах… Снесенный череп, как у Кольки из Луганска, меня бы устроил больше. Вообще, самым страшным было не присутствие смерти, а мысль о том, что с тобой будут делать потом, – как поволокут в брезенте в глинобитную мазанку, называющуюся «моргом», притрусят дустом или еще каким дезинфицирующим порошком… Но это в лучшем случае, если подберут свои. Понимая, что я попал в глобальную пертурбацию, почти в Средневековье, я обращал внимание на детали, понимая, что только они имеют хоть какой-то смысл и осязаемую фактуру. Моя память зафиксировала множество различных вещей, которые мучают меня по ночам до сих пор: разрезанная пополам крыса (она пробежала по столу как раз в тот момент, когда мы глушили спирт, поминая Серегу, и наш старлей перерубил ее ножом, словно в ней воплотилась смерть нашего товарища), розовый сосок, светящийся в прорехе бесформенного вороха тряпья, прикрывающего то, что некогда было человеческим существом, испуганные черные глаза Зульфики (полусумасшедшей юной пуштунки, следовавшей за нами) в тот момент, когда Тимохин делал к ней свой «третий подход»… Три кратковременных отпуска я провел неподалеку, в Таджикистане. Я не рвался увидеть чистую постель и вид на набережную Днепра из окна своей спальни. Себя в той жизни я не видел.