Публицистические статьи - Страница 13

Когда проникаешь мыслью в глубь того, что содержится в письмах, когда соизмеряешь свои, легшие в роман, замыслы с теми чувствами, которые они вызвали у читателей, и начинаешь ощущать единство своего видения и оценок прошлого с видением и оценками читателей - это ли не самая большая награда для писателя! Мне особенно дороги те строки, в которых бывшие фронтовики, определяя отношение к роману, вспоминают свои военные дороги и своих фронтовых побратимов. А разве не вздрогнет сердце при мысли, что, может быть, написанное о войне (не только мной, а и моими коллегами) побудит молодых читателей пристальнее всмотреться в героическую сложность и трагичность тех будто бы и далеких, а для нас, фронтовиков, всегда близких лет, заставит глубже задуматься над величием советского человека, который во имя будущих поколений (уже пришедших в сегодняшнюю жизнь) без колебаний решался на полное самоотречение. Ведь стоит только напомнить иному читателю, что в годы войны были, прямо скажем, иные мерки жизни, иные оценки достоинств человека как воина или труженика, что было иное суждение о человеческих радостях, горестях и в целом - о человеческом счастье, стоит начинающим жизнь юноше или девушке задуматься над этим, как воспламеняется великая очистительная сила - их совесть - и начинает быть строгим судьей, взыскательным наставником и надежным врачевателем.

Но это лишь один из многих аспектов, которые, может, даже подсознательно тревожат писателей военной темы, когда они садятся за свою очередную книгу. Главное же, смею заметить по собственному опыту, гнетет забота, как выстроить и наполнить повествование большой правдой жизни, судеб и характеров, чтобы книга привнесла что-то новое, важное, хоть в какой-то мере обогащающее уже существующую литературу о Великой Отечественной войне. И, разумеется, всегда тревожит мысль, чтобы написанное тобой вплелось, пусть маленькой веточкой, в вечно живой венок народной памяти на надгробии погибших героев, коих миллионы...

Сейчас, конечно, легко из звучных слов слагать цветистые фразы. А вот тем людям, которые первыми испытали страшную сумятицу чувств, вызванных внезапным нападением врага, было очень нелегко. Я могу говорить об этом с пониманием всей трагичности сложившейся в приграничных районах ситуации, потому что в ту пору сам находился там. Как развертывались приграничные сражения, сейчас хорошо известно по документам, учебникам, мемуарным и художественным произведениям. Но тогда, в июне 1941 года, даже для тех, кто руководил первыми сражениями, многое было неясно, не говоря уже о нас, рядовых и командирах начальных звеньев. Каждому из нас тогда казалось, что ты находишься на самом трудном участке, в центре событий, и всех нас не покидала мысль: остановить врага, выстоять, а если погибнуть, то успеть бы прежде узнать, что происходит...

Погибли многие тысячи, так ничего и не узнав. Многие, умирая, полагали, что началась не война, а вооруженная пограничная провокация. И вышестоящим штабам, вплоть до Генерального штаба, в первые дни войны очень трудно было оценивать обстановку, ибо заброшенные в наши прифронтовые тылы переодетые в форму командиров Красной Армии, милицейских работников и в иные одеяния немецкие диверсанты разрушали линии связи, применяя изуверскую хитрость, истребляли на дорогах наших так называемых в то время делегатов связи.

Казалось бы, гитлеровские дивизии добились возможности с ходу сломить сопротивление наших войск и торжественным маршем устремиться в глубь советской территории.

Адольф Гитлер на это, между прочим, и рассчитывал.

За три дня до нападения Германии на СССР, 19 июня 1941 года, германское верховное главнокомандование поторопилось издать директиву No 32, в которой излагались задачи гитлеровских войск после победы над Советским Союзом. Вот их суть: завоевание Средиземного моря, Северной Африки, Ближнего и Среднего Востока при одновременном возобновлении "осады Англии". Вслед за этим нацистскому руководству казалось возможным порабощение Индии и перенесение боевых действий на территорию США.

Первые успехи немецко-фашистских войск, их выход в южные районы Эстонии, к Пскову, на рубеж среднего течения Северной Двины и Днепра, были расценены гитлеровским руководством как полный выигрыш войны против Советского Союза.

Вот что заявил 4 июля 1941 года Гитлер на совещании в ставке: "Я все время стараюсь поставить себя в положение противника. Практически он войну уже проиграл. Хорошо, что мы разгромили танковые и военно-воздушные силы русских в самом начале. Русские не смогут их больше восстановить".

Это, повторяю, было сказано Гитлером 4 июля 1941 года.

Так что же случилось в наших приграничных областях? Кто сдержал гитлеровские армии, дав возможность нашему командованию подтянуть силы из глубины страны? Ведь действительно наши войска прикрытия оказались в отчаянном положении из-за нарушения снабжения боеприпасами, горючим, при полном господстве немцев в воздухе.

Если ответить на эти вопросы краткой общей формулой, то надо повторить известную истину, что на вооружении войск прикрытия Красной Армии оказалось в полной боевой готовности такое оружие, как ВЕРА в наши идеалы, как ВЕРНОСТЬ своей Родине и Коммунистической партии. И это не просто красивые слова, это реальные понятия, ибо со словами любви к Родине, партии наши полки шли в штыковые атаки и эти слова у многих тысяч бойцов были последними в их жизни...

А если эту общую формулу развернуть картинно, то надо обстоятельно рассказывать, как все было. И многие писатели уже рассказывали - одни с большей мерой достоверности, другие с меньшей.

1975

КУЗНЕЦЫ ВЫСОКОГО ДУХА

Когда с высоты возраста обращаешь взор на давнюю пору своей молодости, на те годы, в которые будущее с какими-то свершениями грезилось за далекой розовой дымкой, то с горечью отмечаешь, что где-то прошел не по той дороге, сделал кое-что не так, как надо было сделать, а кое-где подруга неопытности - самонадеянность тоже сыграла с тобой злую шутку... Сетовать на все это особенно не приходится, и не потому, что молодость имеет право на ошибки и заблуждения, а главным образом потому, что не они, эти ошибки и заблуждения, были сущностью постижения моим поколением истин человеческого бытия и столбовой дорогой в будущее. Вся атмосфера жизни в годы нашей молодости была пропитана романтикой подвигов, навеянной "Чапаевым" и Павкой Корчагиным, многими другими книгами и фильмами, а также песнями того времени и еще благоговейным отношением простых людей к красноармейской, особенно командирской, форме. И все мы страстно мечтали стать если не летчиками, то в крайнем случае моряками, а на худой конец танкистами или артиллеристами. Слово "лейтенант" или "капитан" звучало для нас сладчайшей музыкой, а непостижимо высокое слово "комиссар" вообще повергало в священный трепет. В этом слове звучала для нас вся история гражданской войны, все самое героическое и благородное, светлое и бессмертное. Не у всех хватало храбрости даже в дерзновенных мечтах увидеть себя комиссаром, тем более что комиссарскому званию предшествовали тоже звучащие гордо и призывно "младший политрук", "политрук"...

И когда во время финской войны я оказался курсантом Смоленского военно-политического училища, не было конца моей радости. Училище как раз и готовило политработников ротного и батарейного звена. В мечтах я не только проводил политинформации и политзанятия, занимался другими видами воспитательной работы, но уже и ходил впереди атакующих цепей на врага... А чтобы мечты обретали хоть какую-нибудь реальность, я писал рассказы о воинских подвигах. Рассказы читал на занятиях училищного литературного кружка, которым руководил ныне широко известный поэт, публицист и прозаик Николай Грибачев; несколько из них даже напечатал в областной газете "Рабочий путь", а в мае 1941 года был приглашен в Минск на совещание молодых красноармейских писателей, что потом сыграло важную роль в моей жизни.

И вот 30 мая 1941 года нам присвоили воинское звание "младший политрук" и разослали по разным военным округам. Я попал в Особый Западный. Приехал за назначением в Минск, где в отделе кадров политуправления округа меня уже ждал пакет с предписанием. Взглянув на название должности, на которую назначен, я не поверил своим глазам: "политрук противотанковой батареи". Счастью моему не было предела. Я боялся, что это сон. Уходил из отдела кадров, не чуя под собой ног... И вдруг, когда буквально летел по коридору, из кабинета вышел батальонный комиссар в кавалерийской форме. Я узнал в нем инструктора по печати политуправления округа Матвея Крючкина, с которым совсем недавно познакомился на писательском совещании. Осведомившись о причине моей радости, батальонный комиссар Крючкин почти силой отнял у меня предписание и безапелляционно изрек: