Птицы небесные. 1-2 части - Страница 203

— Как вам удалось миновать наш пост?

— Обошли его лесом.

— Вот как! Слушай, лейтенант, передай, чтобы там установили еще один пост, — сказал начальник погранзаставы своему помощнику.

— А что вы будете с нами делать? — полюбопытствовал я.

— Мы отправим сведения о вас начальству. Как оно решит, так и будет: если скажут вас задержать, задержим, а если решат отпустить, то отпустим.

В три часа ночи меня привели в комнату. Милиционер и иеромонах не спали.

— Ну, что они решили? — спросил Валерий.

— Говорят, что нужно ожидать решения начальства.

— Понятно. Тогда спим! — сказал безстрашный милиционер и мгновенно уснул.

У меня в душе поселилось к нему теплое чувство. Я испытывал к этому человеку сильное уважение за то, что он ради меня добровольно сдался пограничникам. Только теперь я вспомнил о молитве, с ужасом предполагая, что потерял ее. К своему изумлению, я услышал в сердце ее тихий голос — ослабевший, но по-прежнему живой, словно прекрасная исцеляющая мелодия: «Господи, Иисусе Христе, помилуй мя!» Утром нас отвели на завтрак в комнату, где находились и другие военные. Лейтенант спецчасти явно к нам потеплел:

— Пришло распоряжение сверху отпустить вас. Сведения о вас подтвердились. Это исключительный случай, хотя вы и нарушили государственную границу. Ваши вещи и деньги вам сейчас вернут. Кстати, то, что вы сказали правду, решило вашу участь!

Толстощекий начальник с любопытством посмотрел на меня:

— А можно попросить у вас Евангелие на память?

Нас окружили улыбающиеся военные.

— Можно, — ответил я. — Дарю вам мое карманное Евангелие!

— Спасибо большое! А для замполита у вас ничего нет в подарок?

Пожилой замполит замялся:

— Мне бы Библию почитать… Никогда не читал!

— Можно почтой переслать… — задумался я.

В нашу беседу вмешался Валерий:

— Если вы батюшек на обратном пути пропустите обратно через перевал, то они всем привезут книги! Правда, отец Симон?

— Конечно! — подтвердил я. — Можно для всей заставы привезти книг, и для солдат тоже…

— Если получится, привезите, пожалуйста, иконочек… — попросил замполит. И, стесняясь, добавил: — Для моей жены…

Иконочки для подарков как раз находились в моем рюкзаке, и мы с радостью раздали их всем желающим.

— Тогда сделаем вот что! — объявил начальник погранзаставы. — Обговорю вашу просьбу с начальством! Думаю, это не проблема…

Он оставил нас упаковывать рюкзаки и через полчаса вернулся:

— Вам разрешено на обратном пути проследовать через перевал Санчар!

— Вот это другое дело! — обрадовался Валерий. — Тогда я буду ждать батюшек с лошадью в последнем селе у родственницы Василия. Прошу вас, лейтенант, сообщите мне через пограничников, когда батюшки прибудут на заставу!

— Только нас тогда будет четверо! — предупредил я.

— Ничего, это все уладим! — пообещал старший лейтенант.

Начальник спецчасти, в свою очередь, сделал любезное предложение:

— Кстати, я должен сегодня ехать в Минводы на «уазике» и могу подвезти вас в аэропорт!

— Большое спасибо! — поблагодарили мы, довольные сложившимся оборотом дела, чувствуя, что с пограничниками у нас наладились дружеские отношения.

У машины столпились все лейтенанты, пожимая нам руки и желая счастливого пути. Пока мы ехали в Минводы, молитва в груди сама возобновилась, принеся в сердце великое утешение. Я молился с горячей благодарностью Богу, любуясь красивыми весенними ландшафтами. Пирамидальные тополя трепетали молодой горячей листвой, щедро политые солнечным светом. Кавказский хребет сверкал на прощанье снегами двуглавого Эльбруса.

— Так стыдно, что пришлось врать… — шепнул мне отец Ксенофонт. — Нужно будет поисповедоваться..

В аэропорту мы простились с начальником спецчасти и крепко обнялись с Валерием.

— До скорой встречи на Псху! — махал он нам рукой, провожая на посадку в самолет. Среди пассажиров, толпившихся в аэропорту, сновали какие-то мрачные бородатые типы, глядевшие исподлобья. Таких людей раньше я не видел. Мы летели в неизвестную, незнакомую Россию, о которой у нас были самые противоречивые сведения.

Милосердные окружены любящими их, а немилосердные всегда одиноки, ибо оскорбили своей жестокостью своих близких. Тем самым они оскорбили и Тебя, Боже, и потому Ты отвратил от них святой Лик Свой. Да никогда не стану я немилосердным, Господи, ибо пылинка милосердия перевешивает горы аскетизма, а капля безпредельной любви Твоей дороже морей привязанности человеческой. Даже чтение возвышенных текстов о стяжании неизреченной любви Твоей, Христе, становится скучным, когда сердце само начинает любить Тебя искренне и самозабвенно и вздыхать о Тебе, Боже, в молитвах, проливая слезы благодарности. Даже слушание песнопений об обретении спасительной благодати становится обременительным для слуха и души того, чье сердце само поет безпрестанную хвалу Твоей Божественной любви.

Истинно, дивны Твои дела, Господи, и пречудны неисповедимые чудеса Твои! Ты Сам есть любовь, нерожденная и неистощимая, а человек, создание Твое — рожден и конечен. И все же, по дару Твоему, он может вместить всю безпредельность любви Твоей, ибо дух его Ты сотворил безграничным благодатью Твоей и сделал его божественным милостью мудрости Твоей. Пространство сворачивается в свиток при встрече с любовью Твоей, и время обращается вспять при встрече с безвременной благодатью мудрости Твоей. Только любовь человеческая может устремиться на свидание с Божественной любовью Твоей, Боже, потому что для любви не существует никаких пределов и ограничений. Непрестанная молитва не нуждается ни в чем, кроме Бога. Поэтому она не держится ни за что в этом мире.

За пять прошедших лет я не слышал никакой музыки, кроме пересвиста птиц, грохота водопадов и шума ветра в соснах. В аэропорту мой слух привлекла удивительно красивая мелодия очень известной в то время песни «Twist in my sobriety». С большим трудом я вернул свое внимание, увлекшееся мелодичными звуками этой песни, подействовавшей на меня гипнотически и даже вызвавшей слезы. Отец Ксенофонт с удивлением скосил на меня глаза. Я углубился в себя: «Нет, не отдам слух свой и сердце никаким мелодиям на свете! Мелодия сердца все равно прекраснее всех песен мира сего…» Как только я сказал это себе, молитва как будто вновь ожила и с еще большей силой напомнила о себе, что она жива и хочет жить во мне непрестанно.

Москва ошеломила меня обилием рекламы, дорогих машин, возбужденными лицами, роскошью одних людей и нищетой других, обилием ресторанов и магазинов. Пять лет назад я уехал из коммунистической серой Москвы, украшенной лишь красными полотнищами и партийными призывами, но полной добрых людей, а вернулся в чужую страну, в страну людей с хищными взглядами и холодными лицами. «Холодный расчет» — бросилась в глаза реклама в дороге, отражавшая реальное изменение в сознании людей.

— Батюшка, вы можете разменять доллары и поехать в Лавру на такси! — предложил иеромонах.

— Прости, отче, я намерен возвратить эти деньги отцу Пантелеймону. А за электричку у меня есть чем заплатить.

— Ну как хотите… Благословите мне остаться в Москве. Если я понадоблюсь, позвоните…

Мы распрощались, и я на электричке приехал в Сергиев Посад.

Вид любимой Лавры растрогал меня до слез, но заодно поразил обилием нищих у входа и вдоль стен. На Соловьевской улице, утопающей в цветущей сирени, я с волнением подошел к нашему дому. Калитка оказалась незапертой, значит, отец находился дома. Он не ожидал моего приезда и при виде меня потерял дар речи:

— Сын, мой сын приехал! — радостно повторял он. — Не думал, что доживу до такой радости… А я один теперь живу. Матушка отца Пимена умерла, и я сдаю комнату священникам-заочникам, которые приезжают на экзамены в семинарию, — отец суетился, водя меня по комнатам, волнуясь и натыкаясь на стулья. — Слава Богу, мне их отдел кадров из Лавры присылает, поэтому я для тебя собрал немного денег. Ты бери, не стесняйся!