Птенец - Страница 2

В быстро надвигающихся сумерках, вдали, кажется, чернели дома. Дорога уводила от них в сторону, и Нина сошла с нее и поспешила к деревне по бездорожью. Несколько раз она наступала в ямы с талой водой, ноги у нее промокли до колен. Кололо в боку. Вскоре Нина выдохлась и пошла медленнее. Она напряженно вглядывалась в деревню, но никак не могла разглядеть свет в окнах.

Свет в окнах домов и точно не горел, скоро пропали в том всякие сомнения. Дома, как и все вокруг погружались в ночную тьму. Теперь, отсюда, они были хорошо видны. Ни из одной трубы не поднимался дым. И собаки не лаяли. Тихо было кругом.

Буреломы запущенных садов не скрывали провалившихся крыш, покосившихся бревенчатых стен и зияющих чернотой окон. Давно не езженная деревенская улица заросла. Со стены одного из домов, облупившаяся, с лоскутами выцветшей краски, смотрела в подступающую ночь пятиконечная звезда. Тревожимые ветром, стучали по крыше ветки. Нина развернулась и поспешила прочь от брошенных домов. От  ужаса сердце ухало и грохотало в ушах. И только когда дома совсем скрылись из виду, Нина прислонилась к дереву, чтобы перевести дух.

Погасли последние отблески заката, и на небо высыпали звезды.

Порывы ветра в открытом поле заставляли дрожать от холода. Нина не видела уже теперь, куда ставила ноги, проваливаясь на каждом шагу в какие-то ямы и спотыкаясь о кочки. Поясница болела и, казалось, готова была переломиться. Последняя надежда на то, что она еще сегодня выйдет к людям, таяла с каждой минутой.

Наконец она выбилась из сил и села на краю перелеска, у корней старой березы, где деревья хоть немного защищали ее от ветра.  В животе урчало. Объятый непроглядной тьмой лес страшно дышал за ее спиной. Сначала от испуганного биения собственного сердца Нина не слышала ничего. Но постепенно, к своему ужасу, она стала различать множество звуков. Стонали и скрипели деревья, в кустах и сухой траве раздавались шорохи. Далеко в поле, повторяя один и тот же резкий заунывный мотив, кричала ночная птица.

Пустой живот болел и ныл. Скорчившись на холодной земле, Нина вспоминала родителей, и маленькую кухню, пропахшую супами, и ей хотелось плакать.

Слезы покатились по ее щекам, тихие и испуганные, как и она сама. Нина подтянула колени к груди и постаралась плотнее закутаться в куртку, но очень скоро ее начало колотить от холода.

Где-то в середине ночи ветер утих, и звуки, обступившие ее со всех сторон, приблизились и стали отчетливее. Несколько раз Нина забывалась тяжелым беспокойным сном, и просыпалась в ужасе, подскакивала на месте и озиралась, услышав где-то совсем рядом с собой треск сучьев и чье-то тяжелое мокрое дыхание.

Когда она проснулась в очередной раз, солнце было уже высоко.

За ночь куртка отсырела и стала тяжелой, как мертвое животное. Все тело затекло. Нина ползком перебралась на солнце, и какое-то время бессильно лежала, ни о чем не думая, и просто наслаждаясь теплом.

Не чищенные со вчерашнего утра зубы были шершавые на ощупь, когда она трогала их языком. В горле першило, и, не смотря на солнце, она вздрагивала от каждого порыва ветра.

С трудом поднявшись, Нина огляделась и не смогла вспомнить, откуда пришла вечером.

Тогда она побрела наугад полем, чтобы только не уходить с солнца, не заходить в холодную зябкую тень. Мелькая черно-белыми крыльями, далеко впереди взмывала вверх и вновь ныряла вниз, будто танцевала, птица. Быть может, это была даже та птица, что пугала ее ночью своими криками.

Идти было тяжелее, чем накануне. 

Этот день вообще давался ей труднее, чем первый. Было, наверное, обеденное время, и солнце нещадно палило с верхушки неба. Растворившись в его слепящем свете, где-то над головой заливались жаворонки. Поля и перелески сменяли друг друга, но ничто не напоминало о том, что где-то здесь, неподалеку живут люди.

Земля пылила, и высохшие метелки многолетников были все в этой солоноватой пыли. Нина пробовала жевать сухие стебли растений, но в них не было жизненных соков.

Талая вода нестерпимо блестела в низинах и выбоинах, но Нина пока не решалась пить ее.

Снег, белевший еще кое-где в ложбинках, казался ей надежней. Может быть потому, что в детстве зимой она все время ела его тайком, наедалась им, а потом лежала с больным горлом и температурой, и неделями не ходила в детский садик. Это было самое уютное, самое спокойное время ее детства. Мама всегда так вкусно кормила ее, когда она начинала идти на поправку.

Белевший кое-где в ложбинках, снег казался сахарным, полным воды и вкусным, и вскоре  Нина стала жадно загребать его горстями и отправлять в рот.

Она вспоминала, как накануне вытряхнула картофелины в придорожную канаву, и сейчас ей уже казалось, что она съела бы ту картошку сырой, жадно бы вгрызлась в каждый клубень, не очищая его от земли.

Смутно Нина припоминала, что леса здесь тянутся до самого Мурома. Это физручка, кажется, вчера говорила им на станции. Или Мурманска. Хотя нет, Мурманск, вроде бы, далеко на севере… Но может быть и до Мурманска они…

Нина шла и вспоминала теперь без разбора, и мамины супы с солнечными капельками жира на поверхности, и даже утренние каши и какао, которые давали на завтрак когда-то в детском саду.

От снега першило воспаленное горло, и больно было глотать даже собственную вязкую слюну. Перед глазами плыли красные круги, и она временами забывала, кто она, и где находится, растворяясь в солнечном мареве. Каждый шаг отдавался болью в спине. Несколько раз она садилась на землю и с каждым разом, ей все труднее было подниматься. Она боялась теперь, что скоро ляжет, и больше не поднимется. Она всегда была толстой, рыхлой и слабой, - со слезами подумала она.

Удивительно, как вообще она заметила это гнездо. Что-то слабо хрустнуло у нее под ногами, и она заставила себя открыть глаза и вытереть рукавом слезы. С трудом опустившись на колени, она раздвинула сухую траву. Два из пяти пестреньких, куда меньше куриных, яиц были раздавлены. Из их скорлупы стекала полупрозрачная вязковатая жидкость.

Из одного вывалился почти полностью сформировавшийся птенец. Как пленкой, тонкой розоватой кожицей затянутые темные и выпуклые глаза, ни разу еще не раскрывавшиеся. Птенец судорожно подергивался, пытаясь перевернуться.

 В кустах раздавалось возбужденное отчаянное щебетание и потрескивание птицы. Нина опустила зародыш на землю и двумя пальцами взяла одно из уцелевших яиц.

 Она сомневалась, что сможет проглотить такое. Дома мать иногда взбивала ей сырые яйца с сахаром, и это было вкусно. Быть может, и без сахара их можно есть, - подумала она и зажмурилась.

 Скорлупа хрустнула, и что-то хрупкое и одновременно упругое оказалось у нее во рту, по подбородку потекла клейковатая жидкость. Нина изо всех сил постаралась побороть тошноту и не выплюнуть тепловатое, и, кажется, шевелящееся содержимое яйца.

 Скорлупа и кости захрустели на ее зубах, перетирались и рвались тонкие тугие связки и зачаточные мышцы. Скользкое склизкое мясо под тонкой жалкой складчатой кожей, скользило по зубам. Нина жевала со звериным урчанием, заставляя себя не думая о птенце, и не думать о вкусе, пока что-то слизистое и горькое не наполнило ее рот.

Она прислонилась к стволу березы и тяжело дышала, отгоняя тошноту. Вокруг не было ничего, чем бы можно было заесть эту горечь. Ни листочка, ни травинки в поле. Она наклонилась и, царапая пальцы, загребла целую пригоршню сероватого льдистого снега и с жадностью втянула его с ладони губами.

С трудом она заставила себя проглотить месиво заполнившее ее рот, но пустой желудок тут же скрутило. Нина согнулась пополам, и ее тут же вывернуло наизнанку. Она вспомнила черные, как горошины перца в супе, затянутые пленкой глаза птенца и его уродливый костяной клювик, и ее вырвало еще раз – пустотой, желчью и желудочным соком.

Наконец рвотные спазмы отступили, но в голове все еще шумело.

Она подняла голову, напоминая себе, что нужно встать и идти дальше, но что-то в ней будто сломалось, и силы оставили ее. Никогда еще она не чувствовала себя такой брошенной и одинокой. Подложив локоть под щеку, она закрыла глаза. От нее пахло рвотой, но ей было все равно. Ей хотелось спать.