Птенчики в окопах - Страница 5

Сидим в ямках в снегу. Передо мной поверх насыпанной снежной горки – грядка выкопанной земли. Грядка в полтора аршина длиной, ладони в три в высоту и немного больше – в ширину. Пуля стукнула в неё на уровне моего лица: потеряв силу, упала на дно ячейки. "Ага! – успокаиваю себя. – Раз было так близко, в меня уже не попадут!"

До цепи красных, наверное, меньше версты. Мне кажется – их раза в два больше, чем нас. Неумолимо приближаются.

Состав опять пошёл вперёд: по нам ведут огонь стрелки с платформы и оба пулемёта.

От Паштанова передают команды: то бить по паровозу, по пулемётам, то – по цепи.

– А казаки-то, – кричит справа от меня Осокин, – как здорово могли бы теперь обойти красных! Не успели б и в вагоны уйти.

Он прав. И вовсе не по брюхо снег лошадям. Душат досада, злость.

– Где твои митральезы, Билет? – ору из ямки, съёжась в ней и ненавидя сейчас казаков больше, чем красных. – Брехло-сволочь!

Расходую обойму за обоймой. А цепь красных уже шагах в двухстах. Поезд – впереди, слева – и того ближе. Поднимаю прицельную прорезь на насечку 15… От плотного мучительного свиста пуль тело непроизвольно вздрагивает, вздрагивает. Это невозможно выдержать! А красные наступают перебежками. В нашей цепи взвился жалобный вскрик. Его обрубил сильный уверенный голос Паштанова:

– Они сейчас лягут! Все – огонь по паровозу!

Целюсь в тендер, где пулемёт, потом дважды бью по будке машиниста; и снова – прицел в тендер…

Наша цепь грохочет выстрелами, паровоз сейчас принимает десятки пуль: обшивка паровозной будки – от них не защита. Возможно, красные уже не раз заменили машиниста. Или же стенки будки укреплены.

Ну вот, наконец, состав отползает. Пулемёты смолкли. Скорее всего, ранены или убиты пулемётчики. Цепь противника рассыпалась, красные бегут к поезду, который тащится еле-еле. На ходу запрыгивают в теплушки. Кто-то из наших кричит: "Ура!" В самом деле, какое облегчение, радость. "Пли! пли! Крой!" – продолжаем стрельбу…

Пули реже, но всё ещё свистят над нами: противник ведёт огонь с

платформы уходящего состава. Стреляют и с тормозных площадок.

– К-ха! – Вячка кашлянул, взвизгнул. Вертит головой, выплёвывает что-то. – Пуля в рот попала!

– Трепло! – выкрикиваю я; у меня уже нет злости.

Поезд встал верстах в трёх. Как тихо сделалось вдруг! Оттираем снегом онемевшие носы. Мы насчитали девять оставшихся на равнине фигурок. У нас убиты трое, семеро ранены. Среди них – Паштанов. Сказал, что ранен легко, в руку: кость не задета. Приказывает спешно рыть окопы: противник наверняка получит подкрепление и повторит атаку.

Конский храп сзади, скрип полозьев. Оборачиваюсь. Подъезжают лёгкие санки, запряжённые одной лошадью, ею правит усатый поручик. Встал в санях, с усов свисают сосульки.

– Как я вижу, гимназисты? Кто командуеть? – у офицера южнорусский выговор.

Паштанов вылез из своего окопчика, идёт к саням пригибаясь, согнув раненую руку; кисть спрятана под борт шинели.

– А кто будет честь отдавать? – насмешливо спрашивает поручик.

– Извините, я ранен. – Паштанов назвал себя, просит офицера представиться.

– Поручик Кучерявенко! Из штаба украинского куреня имени Тараса Шевченко2. Почему, … вашу мать, понапрасну тратите патроны? Противник на месте стоить!

Паштанов ответил, что патронов мы зря не тратим: отбита атака, сейчас окапываемся.

– Ата-ака? – офицер расхохотался; видать, выпивши. – Слухайте сюда, птенчики! За вами стоять мои хлопцы, – указал в тыл, в сторону, куда, полого повышаясь, убегало белое пространство. – Будете тикать – вот вам крест! – не погляжу, что желторотые: постреляю!

– А-ааа!!! – звонкий, острый, бешеный крик. Возле саней Джек Потрошитель. – Не сметь! – судорожно хватает ртом воздух, оступается в снегу, водит перед собой винтовкой с примкнутым штыком. – Не сметь так разговаривать! – Вскинул трёхлинейку: – Извинитесь!

Поручик срывает перчатку, спешит расстегнуть кобуру. Осокин, стоя в окопчике, прицеливается в него. Я целюсь тоже. Чувствую нестерпимый позыв убить его. Убить – за то, что он из тыла и издевается над нами; за то, что мы, окоченевшие, голодные, оставлены в голой степи без подкреплений, а он грозит нам своими хлопцами, которые, вероятно, расположились в тепле на станции Донгузской.

– Зверянский! – дико кричит Паштанов. – Вернитесь в окоп! – Приказывает нам: – Обезоружьте его!

– Убью… мерзавца… – у Джека Потрошителя от ярости перехватило горло. – Дуэль на винтовках… с тридцати шагов… немедля!

Поручик, видя нацеленные в него стволы, оставляет в покое кобуру; стоит в санках, свесив руки вдоль туловища. Ему очень неуютно.

Билетов схватил Джека Потрошителя сзади:

– Юрка, хватит тебе…

На помощь Вячке подоспел Селезнёв. Вдвоём держат Зверянского, он остервенело вырывается. Вячка, задрав его винтовку вверх, кричит офицеру:

– А вы что? Принимаете вызов?

Паштанов встал между санями и Потрошителем. Поручик Кучерявенко вдруг сжал кулаки, взмахнул ими:

– Да разве ж у меня подымется рука на птенца?! – бухнулся в санки, рванул вожжи. – Да пошло оно к бису! – Развернулся так круто, что сани едва не опрокинулись. Нахлёстывая лошадь, погнал её рысью туда, откуда его принесло.

– После боя найду! – сорванным голосом прокричал вслед Зверянский. – С тридцати шагов…

Паштанов, хоть и горбится из-за раны, возвышается над Потрошителем на голову. Приблизил к нему белое как снег лицо:

– Ещё один такой поступок, Зверянский, и будешь стреляться со мной! Но не с тридцати шагов, а с пятнадцати. – Морщась от боли в руке, вернулся в свой окопчик.

С Потрошителя уже схлынуло. Стоит, расставив утонувшие в снегу ноги, задумчиво смотрит в сторону красных. До чего ужасно его лицо, изуродованное шрамами. То ли от мороза, то ли от пережитого волненья шрамы почернели, а кожа между ними пошла белыми, красными, синими пятнами.

– Как он перед тобой сдрейфил! – восклицает Вячка, зачем-то трогая Джека за предплечье, ощупывая локти. – Если б не я, ты бы его застрелил.

– Никогда! – оборвал Потрошитель. – До тех пор, пока он сам не поднял револьвер, до счёта "два" я стрелять бы не стал!

– Знаешь, ты кто? – кричит Осокин. – Помесь Долохова с Андреем Болконским! В самом лучшем, конечно, смысле.

Группкой человек в шесть мы уселись вокруг окопчика Джека Потрошителя. Нам радостно, что мы всыпали красным и отогнали их, что наш товарищ обратил в бегство наглого поручика Кучерявенко.

– А у меня вино есть! – объявляет Вячка, причмокивает, лезет в вещевой мешок. – Давеча в городе гуляка подзывал – сунул мне… – достаёт две бутылки портвейна. – О-оо?..

Портвейн превратился в лёд, бутылки даже треснули от мороза. Саша Цветков смеётся:

– Досадно? А у меня цела! Я коньяк взял! – Подбрасывает над головой и ловко ловит бутылку.

Первый глоток предлагается Потрошителю.

– За Мишу Семёнова! – провозглашает Цветков.

– За Колю Студеникина!

– За Власа Новоуспенского!

Пьём за товарищей, убитых красногвардейцами Пудовочкина, пьём за погибших сейчас, передаём бутылку друг другу. Мы слегка опьянели. Ругаем убийц самыми страшными ругательствами.

– Если не победим, – вырывается у Джека, – чем при красных жить… лучше застрелиться!

– А я к ним с того света приходить буду… – сдавленно-ломким от чувства голосом выдыхает Осокин, – я сниться им буду, я в их снах убивать их буду, чтоб в холодном поту просыпались! Так я их ненавижу…

Саша Цветков обнял Петю. Мне хочется обнять их обоих. Я чувствую: внутри каждого из нас – одно.

Молчим – но как пронзительно-кричаще наше молчание! Молчание – это оглушающая, неизбывная ненависть к красным.