Псоглавцы - Страница 54

1 Перевод М. Павловой.

по окончании панихиды родные Козины проходили мимо, он

низко опустил голову, чтобы его не узнали. Это был токарь

Юст. Он только что отбыл наказание за подстрекательство

и всего лишь несколько дней как вернулся из тюрьмы домой.

Ламмингера в это время в Трганове уже не было. Он не вернулся в замок, а послал туда нарочного за женой, чтобы она тотчас же приехала в Пльзень. «Страх и нечистая совесть гонят его отсюда»,—говорили в городе и в деревнях.

Снег в этом году выпал рано. Зима была печальнее, чем обычно, особенно в Уезде. Старый Пршибек опять впал в оцепенение. Не оживился он и с наступлением весны, не повеселел, даже когда после страды пришел в Уезд отсидевший свой срок молодой Шерловский и посватал Манку. Старик дал свое согласие, так как в доме нужен был хозяин. Свадьбу решили сыграть осенью.

С приближением осени старик начал как бы приходить в себя. Он все чаще выходил за ворота и медленно шагал к пригорку, откуда был виден Трганов. Было начало осени. В Трганов неожиданно приехал Ламмингер. Старик ждал божьей кары,— обрушится ли она на голову жестокого пана? Часто во время грозы следил он с пригорка, не поразит ли молния Ламмингера. А если Манка во время бури не выпускала его из дома, старик молча сидел на лавке, прислушивался к вою ветра, покачивал головой и беспрестанно поглядывал на дверь, словно ожидая, что кто-нибудь войдет и скажет, что меч правосудия нашел и поразил рыжего злодея.

Барон фон Альбенрейт приехал в этом году в Трганов поздно, прежде он приезжал сюда ранней весной, а теперь прибыл после жатвы. Говорили, что он приехал поохотиться. Но вот уже которую неделю жил он в замке и только раз побывал в лесу. Охота перестала его развлекать. Он нисколько не изменился, как всегда был холоден, строг, даже, пожалуй, строже обычного, но в то же время проявлял большую настороженность, никуда не выезжал. Старый камердинер Петр замечал, что барон, оставаясь наедине, подолгу расхаживает у себя по комнате и о чем-то размышляет. Как будто и здоровье стало ему изменять. Не раз Петр видел, как барон, проходя по комнате, вдруг хватался за спинку кресла или за край стола, и придя через минуту в себя, проклинал головокружение. Барон жаловался иногда жене, теперь более печальной, чем в прошлые годы, на зрение, что часто какая-то радуга заволакивает все перед его глазами, а ночью, если он внезапно просыпается, в глазах у него мелькают искры и молнии. Жаловался он изредка, мельком, сердито, умалчивая при этом, что часто мучают его по ночам кошмары. Все же старый Петр, который спал в коридоре, рядом с комнатой барона, слышал, как стонет и кричит барон во сне. Однажды, отвернув портьеру, он подглядел, как при свете ночника его господин, привстав на постели, озирается вокруг вытаращенными от ужаса глазами.

Однажды ночью — это было в конце сентября, когда на дворе лил дождь и свистел ветер,—Петра разбудили стоны Лам-мингера. Вскоре барон позвал его. Петр вошел к нему. Барон, весь в поту, прерывающимся голосом сказал:

— Подай мне календарь…

— Календарь, ваша милость? Сейчас?..

— Да… сейчас… я хочу знать, какое у нас сегодня число.

— Завтра двадцать восьмое. Я знаю, ваша милость, без календаря.

Барон вздрогнул и быстро спросил:

— Какого месяца?

— Сентября, ваша милость.

— Ах, да… Этот сон меня запутал. Даже в пот бросило. Дай мне другую сорочку.

Старый камердинер вернулся к себе в коридор испуганный. «Что это мерещится барону? Двадцать восьмое сентября,—ну, так что же? —И вдруг он вспомнил.—Тогда в Пльзне… это было двадцать восьмого числа. Да, немудрено, если это не выходит у него из головы»,—подумал старик и начал молиться за умерших.

Болезненные припадки никогда не продолжались у барона долго. Но они повторялись в последнее время все чаще, и барон становился более угрюмым, раздражительным и молчаливым. Тщетно жена его допытывалась, что с ним, тщетно уговаривала посоветоваться с врачом.

Тяжело и скучно жилось в эту зиму баронессе. Гостей в замке не бывало, а неприветливый, молчаливый муж едва » ронял несколько слов за день. Тем более была она обрадована, когда пришло письмо от младшей дочери, в котором она сообщала, что скоро приедет в Трганов вместе с мужем. Баронесса встретила этой новостью вернувшегося из поездки в Кут супруга. Ламмингер выслушал ее сообщение спокойно, но вдруг криво усмехнулся и сказал:

— Дождусь ли я их…

— А что такое? —удивилась баронесса.

— А разве вы забыли, что тот мужик, Козина, позвал меня на божий СУД?

Ламмингер засмеялся, но от его смеха баронессу бросило в дрожь.

Наступили сырые, туманные дни. Почти все время моросил мелкий дождик. Барону опять нездоровилось. Появился шум в ушах, и часто ему чудилось, будто он слышит звон колоколов. «Похоронный звон», с усмешкой объяснял он жене. Казалось, он много думает о смерти, хотя и гонит эти думы от себя и подсмеивается над смертью, а все же боится ее. Бывало, младшая дочь его Мария, ныне графиня фон Вртба, в присутствии сурового молчаливого отца роптала на эти бесконечные тоскливые вечера в Тргановском замке. Что она сказала бы теперь, если бы видела мать в обществе отца, еще более замкнутого, раздражительного!

В один из таких долгих, скучных октябрьских вечеров баронесса сидела с мужем в столовой и, стараясь как-нибудь скоротать время, нагнулась над вышиваньем. Барон читал. Вдруг баронеса подняла голову: ей показалось, что муж порывисто дернулся в кресле. И как он вдруг побледнел! Барон бросил книгу на стол и уставился перед собой невидящим, неподвижным взглядом.

Несколько мгновений длилось томительное молчание. Наконец, встревоженная баронесса отважилась спросить супруга, что с ним. Голос жены заставил барона очнуться. Он вздрогнул, потянулся к брошенной на стол раскрытой книге и слабым голосом произнес:

— Прочтите это…

«Стоя на костре, уже подожженном рукой палача,— читала про себя баронесса,—гроссмейстер ордена храмовников, Жак Моле, обратился громким голосом к папе Клименту и королю Филиппу и вызвал их до истечения года и одного дня на божий суд, как виновников смерти его и ста его братьев по ордену. И удивительно! Не прошло года, как оба они отошли в вечность —и папа и король, скончавшийся в 1314 году, в 29-й день ноября».

Баронесса уже давно прочла это место, но глаза ее все еще были устремлены в книгу. Она боялась взглянуть на мужа. Когда баронесса в конце концов подняла голову, она встретила холодные затуманенные глаза.

— Прочли? Что вы на это скажете? — спросил барон, пытаясь улыбнуться.—Можете готовить себе вдовье платье,— добавил он, но вдруг оборвал себя на полуслове и прижал ладони к вискам.

Баронесса тщетно пробовала успокоить его.

— Может быть, вы что-нибудь сделаете для них? Окажете им какое-нибудь благодеяние? —сорвалось у нее с губ. Она часто думала об этом, но никогда не решалась сказать это мужу.

— Кому? Ходам? Им, этим мятежникам? —закричал Ламмингер, точно ужаленный.—Им? Я понимаю вас. Вы всегда были их защитницей.

— Нет, нет, не им…—спешила поправиться испуганная баронесса.

— Кому же тогда? Кому, я вас спрашиваю?..— настаивал Ламмингер.

— Я думала… только… той вдове…

— Жене Козины? За все, что он сделал мне? Надеюсь, вы не думаете, как эта глупая чернь, что он невиновен?.. И сейчас у меня тоже все из-за него, из-за его дурацких слов…—выпалил вдруг барон.

В эту ночь Ламмингер ни на минуту не сомкнул глаз, и несколько дней потом он жаловался Петру на головную боль, говорил, что у него холодеют руки и ноги. Но когда прекратились дожди и наступили прозрачные, ясные дни поздней осени, ему стало лучше. А когда приехала молодая графиня фон Вртба, тихие покои замка оживились. Вскоре прибыли и гости, приглашенные на охоту.

Баронесса была несказанно рада приезду дочери, своей любимицы. Ламмингер тоже хмурился меньше обычного. Он стал общительнее и принимал участие в охоте. Как-то в разговоре с зятем он даже похвастал, что чувствует себя лучше и спит немного спокойней. Но дочь, давно его не видевшая, находила, что он сильно изменился и похудел. Она сказала об этом матери. Баронесса только вздохнула.