Психология лжи. Обмани меня, если сможешь - Страница 56

Давайте предположим, как это и делает Тейлор, что Чемберлен действительно все-таки верил Гитлеру, по крайней мере, после той первой встречи в Берхтесгадене [197].

Очень высокие ставки в игре могли бы заставить Гитлера почувствовать некоторую боязнь разоблачения, но, вероятно, этого не произошло. Он имел дело с добровольной жертвой. Лидер нацистов прекрасно понимал: едва Чемберлен раскроет обман, как сразу же увидит, что все его попытки решить вопрос удовлетворением требований Гитлера несостоятельны. А ведь эта политика британского премьера была в то время отнюдь не постыдной, а наоборот, вызывала восхищение; все изменилось несколько недель спустя, когда неожиданное нападение Германии показало, что Чемберлен просто-напросто был одурачен. Теперь известно, что Гитлер имел намерение захватить всю Европу силой. Но если бы Гитлеру можно было верить, если бы он выполнил все условия соглашений, Чемберлен удостоился бы мировых похвал за спасение Европы. Поэтому английский премьер очень хотел верить Гитлеру, и тот прекрасно знал это. Еще одним фактором, из-за которого Чемберлен потерял бдительность, явилось то, что Гитлер отлично знал, когда и что надо сказать, а потому мог хорошо подготовиться и отрепетировать свое поведение. Причин же чувствовать себя виноватым за свой обман, стыдиться его, у Гитлера не было, поскольку обманывать британцев он считал делом благородным, делом, которого требовала его роль и его восприятие истории в целом. Обманывая своих противников, не чувствуют обычно ни вины, ни стыда и не столь презренные вожди, как Адольф Гитлер. Многие политологи считают, что ложь предусмотрена самой международной дипломатией и ставится под сомнение лишь тогда, когда не служит; национальным интересам. Единственная эмоция, которая могла выдать Гитлера, это, пожалуй, восторг надувательства. Есть сведения, что он получал удовольствие от своей способности обманывать англичан, а присутствие на переговорах других немцев, способных хорошо понимать происходящее, могло лишь усилить его возбуждение и радость от одурачивания Чемберлена. Однако Гитлер был очень опытным лжецом и явно принял все меры к тому, чтобы никак не выказать и этих своих чувств.

Кроме того, обнаружение обмана в этом случае крайне затруднялось еще и тем, что лжец и жертва относились к различным культурам и говорили на разных языках [198].

Так что даже если бы Гитлер допускал промахи, а Чемберлен не был добровольной жертвой, последнему все равно трудно было бы заметить совершаемые его собеседником ошибки. Во-первых, переговоры шли через переводчиков, что дает лжецу сразу два преимущества. При совершении вербальных ошибок (оговорок, затянувшихся пауз или сбоев речи) переводчик прикрывает их, а процесс синхронного перевода позволяет говорящему, пока переводится очередная фраза, лучше продумать, как преподнести очередную порцию лжи. И даже если слушатель знает язык, на котором говорит его оппонент, этот язык все равно не является для него родным, и всегда существует возможность пропустить тонкие различия и намеки, которые могли бы послужить признаками обмана.

Затруднить интерпретацию голосовых, мимических и телесных признаков обмана могут и различия в национальной и культурной традициях; правда, происходит это в более тонкой и сложной форме. Каждая культура обладает собственными предпочтениями, которые до некоторой степени определяют темп, тон и громкость речи, а также движения рук и мимику, иллюстрирующие эту речь. Мимические и голосовые признаки эмоций, в свою очередь, управляются описанными мной в главе 4 (Глава 4 МИМИЧЕСКИЕ ПРИЗНАКИ ОБМАНА) правилами лица, прочно связанными с национальной культурной традицией. Если верификатору неизвестны эти различия или он не принимает их во внимание, он становится более уязвим для ошибок неверия правде и веры лжи.

Чиновники из разведывательного управления могут спросить меня в связи с этим, смог ли бы я проанализировать в то время встречи Гитлера и Чемберлена точно так же, как я это делаю сейчас. Ибо если это можно сделать только по прошествии стольких лет, то практической пользы такая техника обнаружения лжи дать не может. Внимательно изучив все имеющиеся материалы, рискну предположить, что большинство моих выводов были очевидны и тогда, по крайней мере, в 1938 году. Желая верить Гитлеру, Чемберлен поставил на карту слишком много, и остальные (если уж не он сам!) должны были осознать, что, веря его словам о правдивости Гитлера, про осторожность все-таки забывать не следует. Но, говорят, Чемберлен считал себя самым способным из всех своих коллег и лишь снисходил к ним [199], а потому мог и не принять во внимание ничьих предупреждений.

Желание же Гитлера обмануть Англию на момент встречи в Берхтесгадене тоже было всем хорошо известно. Чемберлену даже не обязательно было читать Mein Kampf или что-нибудь о ней слышать, чтобы знать, о чем там говорится. Кроме того, на тот момент уже существовало много примеров лжи немецкого канцлера, таких как тайное расторжение англо-германского военно-морского пакта или его фальшивые обещания касательно Австрии. До личной встречи с Гитлером Чемберлен публично высказывал опасения о том, что тот лжет и насчет Чехословакии, скрывая за присоединением Судетской области план завоевания всей Европы [200]. Известно было и то, что Гитлер способен на ложь не только в дипломатических отношениях и на военных маневрах, но и при личном общении. Он мог мгновенно переходить от гнева к обаянию и с большим мастерством скрывал и искажал свои чувства и мысли.

Политологи и историки, специализирующиеся на англо-германских отношениях 1938 года, смогут оценить, насколько я прав, предполагая, что и на то время подобной информации было уже достаточно. Конечно, я не убежден, что тогда кто-либо мог с полной уверенностью утверждать о лжи Гитлера, но предсказать то, что, если Гитлер пустится в обман, Чемберлен вряд ли станет его на этом ловить, можно было вполне. Из встречи канцлера и премьера можно вынести и еще некоторые уроки, но их будет лучше рассмотреть после анализа другого примера того, как ложь государственного лидера не была обнаружена, даже несмотря на явные поведенческие признаки обмана.

В ходе кубинского кризиса за два дня до встречи президента Кеннеди и советского министра иностранных дел Андрея Громыко [201] во вторник 14 октября 1962 года Мак-Джордж Банди поставил президента в известность о том, что после разведывательного полета U-2 у него имеются неоспоримые доказательства того, что Советский Союз размещает на Кубе свои ядерные боеголовки. Поползли многочисленные слухи (в ноябре начиналась предвыборная кампания), и Хрущев (как утверждает политолог Грэхэм Алисон) «передал Кеннеди по прямому каналу связи, что понимает его внутренние проблемы и усложнять их не намерен. И особо заверил президента, что размещать ядерные боеголовки на Кубе никоим образом не намерен» [202]. Кеннеди был «разъярен» [203] (по словам Артура Шлезингера), но, «несмотря на то, что был разгневан на Хрущева, пытавшегося так неуклюже его обманывать, воспринял последние новости спокойно и скорее с удивлением» (Теодор Соренсон) [204]. По словам Роберта Кеннеди: «…в то утро, просмотрев материалы ЦРУ, то есть фотографии, сделанные с U-2… мы поняли, что все утверждения Хрущева от начала до конца ложь, одна гигантская фабрика лжи» [205]. Советники президента начали срочно обсуждать возможные ответные действия. Президент решил, что «недолжно быть никакого публичного разглашения того факта, что нам известно о размещении Союзом боеголовок на Кубе, до тех пор пока не будет готов точный план ответных действий… Главное – безопасность, и потому президент дал понять, что твердо намерен хотя бы раз в истории Вашингтона не допустить никакой утечки информации» (Роджер Хилсман, впоследствии чиновник госдепартамента) [206].

Два дня спустя, 16 октября, в четверг, в то время как его советники все еще обсуждали ответные действия США, Кеннеди встретился с Громыко. «Громыко находился в Штатах уже больше недели, но никто из американских должностных лиц не знал, с какой именно целью… Он попросил аудиенции в Белом доме. Запрос этот почти совпал со временем появления полученных разведкой материалов. Засекли ли русские наш самолет? Хотели ли они переговорить с Кеннеди, чтобы почувствовать его реакцию? Или просто намеревались использовать эту аудиенцию, чтобы проинформировать Вашингтон о том, что Хрущев уже открыто собирается пустить в ход боеголовки и нанести удар еще до того, как США подготовятся к ответным мерам?» [207]