Прыжок над бездной - Страница 4

– Семеныч… Семеныч вел…

– Николай Семенович? – переспросил Чайкин. – Шилохвостов?

– Ну да.

– Так ты знаешь его? Что же сразу-то не сказал, дурья башка? А я уже подумал…

Весь разговор с неудачно приземлившимся парашютистом занял несколько коротких минут. Чайкин решительно поднялся.

– Ты куда? – схватил его за руку незнакомец.

– К врачу тебя надо.

Стараясь на всякий случай не терять незнакомца из виду, Чайкин выскочил на проселочную дорогу, проходившую рядом с аэродромом. Ему повезло: вскоре он остановил ехавшего на двуколке мужичка, который, хотя и без особой радости, свернул по его просьбе на летное поле. Вдвоем они осторожно перенесли незнакомца и парашют на телегу. Чайкин сел рядом и положил его голову себе на колени, чтобы уберечь ее хоть немного от немилосердной тряски.

Едва телега тронулась, парашютист пришел в себя.

– Слышь, друг, худо мне, – с трудом произнес он. – Наверно, все косточки переломаны. Надо же, судьба. Так о здешних местах и не написал. Никак не думал, что здесь умереть придется.

– Выживешь, – сказал Чайкин. – У нас врач хороший.

– Ты слушай меня, – продолжал парашютист. – У меня в части всякие бумаги остались. Больше ничего нет. А бумаги возьми. А? Или передай кому. Интересно же. Какую книгу можно написать.

И он заговорил, лихорадочно быстро, о давно минувших временах, о событиях, происходивших неподалеку, в Троице-Сергиевой лавре.

Двуколка свернула на центральную улицу Крутоярска и затарахтела по булыжной мостовой – единственной проезжей части городка, которая была вымощена.

– Так возьмешь бумаги? – снова повторил парашютист. – Ребятам скажешь, тебя Андрей Балабанов просил. Семенычу поклон не забудь…

Незнакомцу стало хуже.

Врач только поцокал, оглядев парашютиста, который оказался в крайне тяжелом состоянии.

– Живей, живей! – поторапливал хирург медсестер. – Каждая секунда дорога.

– Навестишь меня? – спросил Чайкина Андрей, когда его везли на каталке по коридору в операционную.

– Непременно.

Чайкин приостановил врача за рукав халата у двери операционной:

– Он выживет?

– Может быть. Организм сильный и молодой, – ответил доктор, но в голосе его не было уверенности.

Чайкин несколько раз навещал Андрея Балабанова, но тот каждый раз был без сознания. А однажды, придя в палату, он застал пустую койку, и сердце его захолонуло.

– В Ленинград отправили вашего друга. В клинику хирургическую, – сказала медсестра, заглянувшая в приоткрытую дверь.

…Вся эта история припомнилась теперь Чайкину, пока он стоял у «веницейского» окна, наблюдая за созревающим ненастьем. Он прислушался к легкому дыханию сына. Сергей спал, сладко посапывая. Затем вдруг заворочался и тяжело вздохнул. «Приснилось что-то», – подумал Чайкин. Он подошел к дивану, на котором, разметавшись, спал Сережка, и осторожно подоткнул край свесившейся простыни.

Нужно бы отдохнуть, но сон не приходит. Мысли, заботы, а главное – воспоминания: куда от них денешься? И по службе, как на грех, сплошные неприятности. Одно, как говорится, к одному. Местное начальство все его идеи, связанные с развитием парашютного дела, особенно с замыслом затяжного прыжка и воздушного десанта, считает малообоснованными, в лучшем случае – преждевременными. И потому о том, чтобы отпустить его в Ленинград «поднабраться опыта», как говорит Чайкин, и слушать не желает. И четыре рапорта, которые Александр Христофорович отправил руководству отрасли, остались без ответа.

Под утро Чайкину все-таки удалось забыться тревожным сном. Разбудил его Сережа:

– Пап, так мы идем на рыбалку?

– Как договорились.

– Тогда вставай, а то проспишь.

Чайкин подмигнул:

– А насчет чайку?

– Я уже примус разжег и полный чайник поставил, – деловито сообщил Сережа.

– Молодчина ты у меня, – похвалил Александр Христофорович. – Стоп, а погода-то как? – спохватился он, опуская ноги на прохладный пол. – Ночью вроде дождик начинался.

Мальчик промолчал.

Чайкин глянул в окно: небо хмурилось. Дождь, начавшийся ночью, прекратился, но в любой момент мог хлынуть вновь.

– Видишь, брат, какие дела… – протянул он.

– Пап, ну послушай… – в голосе мальчика зазвучали с трудом сдерживаемые слезы. – Мы с тобой почти целый месяц собираемся на рыбалку, и все никак не получается. То у тебя командировка срочная, то работаешь в воскресенье. А теперь, когда свободный денек выдался…

– Сынок, на небо глянь.

Сережа упрямо тряхнул головой:

– Ну и что? Мы же не сахарные с тобой, не растаем.

– Не сахарные, это верно, – с улыбкой согласился отец. – А, ладно, рискнем. Плащ прихватим на всякий случай… Удочки-то готовы?

– Сам знаешь, еще с вечера, – радостно блеснул глазами Сережа и помчался на кухню за чайником.

Из коридора послышался резкий голос Аллы Кондратьевны, которая о чем-то спорила с соседкой. «Утренний концерт», – подумал Чайкин.

Через минуту Сережа вошел в комнату с закопченным чайником, источающим пар. Они наскоро почаевничали и, прихватив снаряжение, двинулись в путь.

…Речушка Разиня рассекала надвое весь Крутоярск, подобно кривому мечу, и уходила в поля. Летом она почти целиком пересыхала, зато весной, во время паводка, вовсю проявляла свой буйный норов: выходила из берегов и затопляла прибрежные улицы, заливала подвалы и первые этажи.

Миновав центр, Александр Христофорович и Сережа вышли на окраину, которая напоминала деревенскую околицу. Да и сам городок представлял собой, в сущности, большое село. Покосившиеся, потемневшие от непогоды бревенчатые избы, трудолюбиво вскопанные, покрытые первой зеленью огороды, высокие заборы, старательный собачий лай.

Хмурое воскресное утро медленно вступало в свои права. По сравнению со вчерашним днем заметно похолодало, и рыбаки поеживались. Несколько раз принимался накрапывать дождик. Еще минут пятнадцать торопливого ходу – и они вышли к реке.

Скользя по крутому глинистому склону, влажному от ночного дождя, спустились к воде. Сережа расставил немудрящую рыболовную снасть – это была его привилегия. Александр Христофорович стоял в сторонке, покуривал, глядя, как старается сын.

Курить Чайкин начал недавно, после гибели Лиды. Дымок едкой махры, кажется, немного притуплял чувство острой боли и невосполнимой утраты, никогда не покидающее его.

Дождь продолжал рядиться, словно дразнил, раздумывая: хлынуть либо погодить? Внезапно из-за тучи выглянуло солнышко, и тут же усилился дождь.

– Придвигайся поближе, сынок, – сказал Александр Христофорович, накидывая сверху на головы предусмотрительно захваченный плащ.

Задумчиво глядя на пузырьки, плывущие по воде, Сережа сказал:

– Дождь и солнце. Разве так бывает?

– Такой дождь называют цыганским, – произнес отец.

– Почему?

– «Цыганский дождик – плач сквозь смех, цыганский дождик – смех сквозь слезы», – вместо ответа продекламировал Александр Христофорович.

Они немного помолчали, глядя на неподвижные поплавки.

– Опять ночью не спал? – нарушил тишину Сережа.

– Не спится, сынок, – виновато произнес Чайкин и поправил край плаща, с которого стекала вода.

– Сочинял снова?

– Нет, и не пишется мне, сын.

– Пап, я хотел тебя спросить: а про что ты пишешь? – задал Сережа вопрос, который очень интересовал его.

Мальчик знал о недавнем увлечении отца. Все свободное время – которого, правда, было совсем немного – он пропадал то в городском архиве, то в библиотеке, разыскивал какие-то исторические документы.

Кроме Сергея, об этом тайном увлечении знали еще несколько друзей отца.

– Повесть пишу, сынок.

– О чем?

– Про предков наших. Как они жили-поживали, как с врагом сражались, который напал на землю Русскую.

– И много написал?

– Первую главу. Как-нибудь вечерком соберемся, почитаю, – улыбнулся отец.

– Сегодня?

– Посмотрим.

Дождь усилился. Капли его дружно барабанили по прорезиненной ткани плаща, вода невесть как просачивалась внутрь.