Прозрачный экран - Страница 3

Предстояла съемка довольно жесткого эпизода, происходящего в глухой сибирской деревне (правда, съемки проходили опять в музее деревянного зодчества подмосковного Нового Иерусалима).

По сценарию, жители деревни приютили большевиков. Семенов узнал об этом и нагрянул с карательной миссией. В результате, раздетых большевиков на лютом морозе облили водой так, что они превратились в ледышки. На следующее утро Семенову докладывают, что к нему на поклон пришли крестьяне во главе со старостой. Не в самом лучшем настроении атаман выходит во двор к крестьянам…

Мои действия в сцене состояли из двух больших кадров. В первом – я спускаюсь с крыльца и на подходе к крестьянской делегации, упавшей на колени, разбиваю нагайкой глиняный горшок, корзинку… В эффекте этих действий я не сомневался (моя специальность в боевых единоборствах была манипуляции «лян-тин» – это китайский вариант «нунчак»).

Серьезно беспокоило другое – у меня была своя тайна. За два месяца до этого на съемках телепрограммы «Искатели» в Казани я, находясь в старом подземелье, провалился на нижний ярус и сломал лодыжку левой ноги. Гипс мне сняли накануне, и нога еще плохо слушалась. А я уже писал, что одежда в этом фильме абсолютно повторяла свои исторические прототипы. Поэтому подошвы у моих шикарных хромовых сапог были из полированной кожи. На обледенелых деревянных ступеньках я чувствовал себя хуже, чем на коньках: там ноги скользят вперед и назад, а здесь разъезжаются во все стороны.

Забавно играть какую-то психологию, когда все мысли заняты только тем, как бы не упасть. Здесь нужно использовать свою слабость как актерский прием. Поэтому с крыльца я спускался, подчеркнуто тяжело припечатывая подошвы сапог к скользким ступеням. Получилось очень зловеще. Радость, что удалось избежать конфуз, придала дополнительное вдохновение. Поэтому от размашистых ударов нагайкой при моем угрожающем движении в сторону испуганных крестьян стало разлетаться все, что попадало под руку…

Раздалась команда режиссера «Стоп!». Староста поднял голову, и я узнал своего приятеля, актера старой школы Сергея Серова (он был мужем сестры прекрасной актрисы театра Маяковского Тани Аугшкап). Я не видел его раньше потому, что гримировали Сергея в другом автобусе.

Сережа не сразу улыбнулся, вглядываясь в мое грозное лицо карателя. Потом мы рассмеялись, пожали руки, но я все равно чувствовал, что мой друг как-то напряжен.

Сергей не заставил меня задавать вопрос:

– Андрюха, сейчас будет сниматься следующий кадр…

Покачивая головой, я показал, что внимательно его слушаю. Сережа глубоко вздохнул и продолжил:

– …Я, как староста, глубоко покаянную речь скажу тебе, а ты, по сценарию, должен хлестануть нагайкой меня по роже так, чтобы осталась… – он посмотрел на меня по-актерски так, словно играл добрую и бесконечно преданную мне собаку, – … чтобы осталась глубокая кровавая борозда. А я тут видел, как ты плеточкой горшечки кокаешь на мелкие кусочки…

Я все понял:

– Да не беспокойся, Серж. Это же будет другая, специальная плетка из мягкой резины, пропитанная красным сиропом…

Сергей перебил меня:

– Чего ты мне втираешь. Не первый год служу Мельпомене. Резина, какая бы она ни была мягкая, это не женский ватный тампон.

Теперь я его прервал:

– Хорошо, постараюсь как-то… помягче.

Он посмотрел на меня совсем другим, жестким взглядом, словно решившись на что-то:

– Нет уж. Не хочу, чтобы ты на моей харе дубли накручивал. Я прошу тебя как друга: припечатай мои жирные щечки один раз, но так, как ты умеешь, чтобы режиссеру сразу понравилось.

Я согласно пожал плечами.

Когда в первом дубле я снова надел на себя облик безжалостного карателя, то уже на подходе к Сергею почувствовал, что он волнуется не по-актерски, а… по-человечески. В его глазах был страх. Но отступать было некуда.

Если бы на моем месте был садист, он был бы на седьмом небе от счастья – быть жестоким, ничего не играя. А я, признаюсь как профессиональный спортсмен, ничего не чувствовал… Серега сказал свои слова прощения, трепеща всем телом и зная, что прощения не будет. Наступил момент истины. Я со знанием дела размашисто выбросил руку вверх и, насколько был способен, от стремления к убедительности, от «актерской души», от просьбы друга оттянул плеткой Сережу Серова наискось от лба до скулы через все лицо… на секунду там зафиксировалась страшная кровавая полоса от густого сиропа.

Из внутренностей моего друга вырвался жуткий вой, он упал на снег и едва ли не в судорогах стал валяться по снегу… После команды «Стоп!» он еще несколько секунд продолжал это дело. А когда остановился, в повисшей тишине режиссер восхищенно произнес:

– Как это было сыграно! Что значит долгая жизнь в театре… Дублей не надо.

Я облегченно вздохнул и подошел к Сереге. Он поднялся на колени и посмотрел на меня исподлобья:

– Спасибо, сука… Я просил сильно, но не до такой же меры. – На секунду он замолк, видимо, прокручивая в голове возможные варианты. – …и все равно спасибо.

Мы оба засмеялись.

– И все равно сука.

С тех пор когда мы с Сергеем встречаемся в театре на какой-нибудь премьере, то при встрече взглядами мне кажется, что у него проскакивает на лице мимолетный нервный тик.

Напомню, что в предыдущем рассказе речь шла о том, что в съемках мне пришлось участвовать, едва сняли гипс со сломанной ноги. В той ситуации мне приходилось работать больше руками. После того, как я освоился и мог уже уверенно передвигаться по скользким поверхностям в сапогах с практически отполированной подошвой, я невольно расслабился. А зря…

Среди актеров я не раз слышал про определенную закономерность. Если несколько съемочных дней прошли относительно спокойно – начинай бояться. Если читаешь съемочный план на наступающий день, и он кажется тебе несложным – то начинай бояться сильнее. А если в твоем индивидуальном съемочном плане, помимо кадров с большими текстами (которые нужно мучительно учить наизусть), стоит неприметный кадр, обозначенный только номером – будь начеку.

Но в моем предыдущем актерском опыте я не сталкивался с таким актерским поверием, скажем так, жизненно остро.

Предстоящие съемки не выглядели простыми. Это была сцена, когда достаточно успешные дни в боевых действиях атамана Семенова прошли. Он возвращается в свой штаб после неудачного столкновения с красными и гибели многих своих соратников. У генерала нервный срыв…

Такие сцены в кино играть сложно. Здесь, в отличие от театра, сказывается сиюминутность происходящего. Тут можно провести параллель с практикой буддизма. Когда долго и упорно из цветного песка выкладывается сложнейшее изображение «мандалы»… А потом безжалостный порыв ветра навсегда и безвозвратно уничтожает это произведение религиозного искусства.

В кино очень эмоциональная сцена невольно играется одноразово. Это вполне объяснимо даже с рациональных позиций – актер здесь должен не просто играть, а по-человечески, совершенно искренне «переживать» эту сцену. Просто невозможно долго репетировать психологический надрыв, а потом долго снимать.

Самый сложный вариант это когда режиссер отталкивается от своего видения «как должен выглядеть психологический надрыв актера» и тем самым активно мешает актеру самореализоваться. Но в нашем случае Андрей Кравчук повел себя достаточно мудро.

По сценарию я входил в штаб. Все присутствующие в штабе адъютанты и помощники понимали, что сейчас со стороны командующего грянет взрыв… Семенов выпивал стакан самогона и срывался, в полном отчаянии переживая произошедшую трагедию.

Режиссер прошел с нами всю сцену «вполсилы» и предложил снимать уже с определенной долей моей актерской импровизации, естественно, вся сцена велась моим настроением и моими действиями. Надо отдать должное исключительному профессионализму съемочной группы. В таких случаях все вокруг стараются быть как можно более незаметными для актера, чтобы не нарушить его настроя. Попробуйте расплакаться среди совершенно незнакомых вам людей и тогда поймете, что актерская работа непроста.