Протокол - Страница 9
Он приподнялся и оперся на локти, решив дожать Мишель:
«Ты словно ждешь чего-то, так? Чего-то неприятного или скорее неприятного, чем опасного? — Я прав? Тебе кажется, что ты ждешь чего-то неприятного. Так вот. Слушай. Я скажу тебе кое-что. Мне тоже. Мне тоже кажется, что я жду. Но пойми следующее: я не стану принимать во внимание ощущение ожидания, если не буду уверен, что со мной случится — неизбежно, не сегодня, так завтра — это самое неприятное. В результате я теперь не жду ничего неприятного, зато жду чего-то опасного. Понимаешь? Только так можно оставаться в здравом уме. Если бы ты мне сказала то, чего не сказала, например, что ты чего-то ждешь и знаешь, понимаешь, знаешь, что речь идет о смерти, тогда ладно, о'кей. Я тебя понимаю. Это ведь естественно, каждый в какой-то момент начинает ждать смерти. Но ты ведь понимаешь, правда, важно не неприятное ощущение, но тот факт, что не проходит и минуты, чтобы человек, осознанно или нет, не ждал смерти. Именно так. А знаешь, что из этого следует? Что в некоей жизненной системе, которой человек дает ход одним фактом своего существования, выпускает на волю отрицательную сторону, и она почти идеально закрывает человеческое сообщество. Это наводит меня на мысль о Пармениде. Знаешь это его высказывание: „И не «было» оно, и не «будет», раз ныне все сразу «Есть», одно, сплошное. Не сыщешь ему ты рождения. Как, откуда взросло? Из несущего? Так не позволю Я ни сказать, ни помыслить: Немыслимо, невыразимо Есть, что не есть. Да и что за нужда бы его побудила“ [16]. Вот как нужно подходить к проблеме. Необходимо сомневаться. Иначе, Мишель, отпадает необходимость в мыслительной способности. Говорить ни к чему, Мишель, совершенно ни к чему».
Ему вдруг показалось, безо всякой, впрочем, причины, что он обидел Мишель, и он тут же об этом пожалел — в некотором роде.
«Знаешь, Мишель, — сказал он, желая загладить вину, — ты могла бы взять надо мной верх в этом споре. Могла, например, заметить, что все содержит в себе все, и это был бы суперпарменидский ответ…»
Он слегка наклонил голову к плечу и, хоть и с меньшим любопытством, взглянул на профиль девушки; он радовался, что неожиданно для себя сумел сочленить два фрагмента своего рассуждения.
«Я хочу сказать, что в системе диалектических рассуждений — слово риторическихкажется мне более точным — так вот, в этой системе рассуждений, занимающейся исключительно опытами, тебе было достаточно сказать „Который час?“, чтобы я услышал: Который, вопросительное избирательное прилагательное, причастие ошибочного миропонимания, в котором все закаталогизировано, классифицировано и где можно отыскать наименование любого предмета, как достают „счастье“ из ящика шарманщика. Час, время, абстрактное понятие, делимое на минуты и секунды, из их бесконечного множества складывается другое абстрактное понятие — вечность. Иными словами, во времени заключены измеримое и неизмеримое; противоречие, то есть ничто, ноль, с точки зрения логики.
Есть? Существование; еще одно слово, антропоморфизм в отношении абстрактного, в той мере, в какой существование является суммой синестетических ощущений человека. Он? Тот же случай. Он, не есть. Он, распространение понятия мужского на абстрактное понятие, время, служащее, помимо всего прочего, ошибочной грамматической форме, безличному, что возвращает нас к пресловутому Есть. Подожди. Любая фраза имеет отношение ко времени. Ну вот, например. Который час. Который час? Знала бы ты, как меня терзает эта фразочка! Нет, не так. Я из-за нее страдаю. Я раздавлен весом собственного сознания. Я из-за него погибаю, поверь, Мишель. Это меня убивает. К счастью, в жизни мы не подчиняемся логике. Жизнь НЕ логична, это, в некотором смысле, беспорядочность сознания. Болезнь клетки. Впрочем, не важно, это не причина. Согласен, нужно разговаривать, нужно жить. Но тебе не кажется, Мишель, что вслух произносить стоит лишь сугубо полезные вещи? А остальные приберечь для себя и ждать, пока их забудут, пока не начнешь жить исключительно для собственного тела, изредка шевеля ногами, сидя в уголке, чуточку сгорбившись и испытывая некоторые безумные желания своего вида».
Мишель по-прежнему молчала; она не была ни раздражена, ни обижена, просто пыталась всем своим существом прочувствовать неудобство, соткавшееся многими часами раньше из-за жестов, о которых даже не помнишь, что совершил их, из слов, не связывающихся друг с другом, и из редких микроакустических шумов в доме и на улице; возможно, она обнаружила — кто знает? — что в глубине ушной раковины существует своего рода усилитель, чью тональность нужно все время регулировать, запрещая себе превышать определенную громкость, иначе больше никогда ничего не поймешь.
«Который час?» — зевнув, спросила она.
«Продолжаешь упорствовать после всего, что я сказал?» — изумился Адам.
«Да, который час?»
«Тот час, когда нездешний свет окутывает блуждающую в ночи землю…»
«Я серьезно, Адам… Держу пари, уже больше пяти».
Адам взглянул на часы.
«Ты проиграла, — сказал он, — сейчас без десяти пять».
Мишель слезла с бильярда, прошла по темной комнате к окну и посмотрела через щели в ставнях.
«Солнце еще не зашло», — сообщила она, а потом вдруг добавила, словно забыв, что рубашка у нее на спине промокла от пота:
«Сегодня и правда очень жарко».
«Ну еще бы, лето ведь в самом разгаре», — ответил Адам.
Она застегнула пуговицы (на ней была приталенная мужская рубашка), не отводя взгляда от видневшегося через ставни кусочка пейзажа; вся ее фигура, за исключением белой полоски на уровне бровей, была черной. Казалось, их тела поместили в некую выбоину и они попросту не могли видеть вещи во всей их полноте. Поле зрения Мишель ограничивалось щелью размером около 1,5 см на 31 см, а он все еще лежал на столе, видел только спину Мишель и не знал, куда направлен ее взгляд.
«Пить хочется, — сказала Мишель. — Пива не осталось?»
«Нет, но в саду, за домом, есть кран… Водопроводная компания о нем забыла…»
«Почему у тебя вечно нечего попить? Трудно купить бутылку гренадинового сиропа или чего другого?»
«Все дело в деньгах, малышка, а у меня их нет, — объяснил Адам, продолжавший лежать на бильярде. — Хочешь, сходим выпить в город?»
Мишель отвернулась от окна и обвела взглядом комнату. Тень отразилась в ее зрачках черными точками на поле слепого пространства.
«Пойдем лучше на пляж», — предложила она.
Они решили отправиться на прогулку в окаймляющие мыс скалы. С пляжа туда вела тропа контрабандистов, и они шли по ней бок о бок и молчали. Им то и дело встречались рыбаки с удочками на плече, возвращавшиеся с ловли, как с работы. Адам и Мишель спокойно следовали по дороге, петлявшей на не слишком большой высоте и не слишком близко ни к воде, ни к холму. Ряды алоэ радовали глаз и ставили на место мозги. Поверхность моря украшал почти геометрический узор из острых гребешков волн. Все имело крайне благочинный вид — как ткань в рисунок «гусиные лапки», как огромный палисадник, обустроенный по вкусу скарабеев или улиток.
На этом участке холма стояло с дюжину домов; по земле корнями змеились узкие трубы канализации. Чуть дальше тропинка проходила мимо бетонного блокгауза; крутая лестница вела в колодец, пропитанный жаркой вонью нечистот. Адам и Мишель обогнули здание, не поняв, что это блокгауз. Он решил, что это одна из выстроенных в современном стиле вилл, и удивился, как владельцы могут жить тут и не замечать жуткого запаха.
Солнце зашло, когда они достигли оконечности мыса. Тропинка кончилась, приходилось прыгать с одной плиты на другую, практически на уровне моря; половина небосвода была скрыта за выступом холма. После очередного прыжка Мишель подвернула ногу, и они присели отдохнуть. Он выкурил две сигареты, она — одну.
В нескольких сотнях метров от берега плавала большая рыбина с черным цилиндрическим телом. Адам сказал, что это акула, но наверняка они этого знать не могли: в темноте трудно было разглядеть, есть у нее плавники или нет.