Протокол - Страница 38
Казалось, она действительно его слушает.
«Я думал, так будет лучше, — ответил Адам. — Я не ссорился с родителями, нет, не ссорился, но — Наверное, я поддался желанию детского одиночества…»
«Вообще-то дети любят общаться», — заметил парень в темных очках.
«Как скажете… Да, да — это правда, дети довольно общительны. Но в то же время они нуждаются в некоторой — как бы получше выразиться? — сообщаемости с природой. Думаю, они хотят — они легко уступают чисто эгоцентрическим потребностям, потребностям антропоморфического порядка. Они ищут способ проникновения в предметы, потому что собственная личность их пугает. Все происходит так, словно родители наделили их желанием преуменьшать себя. Родители овеществляют своих детей — они обращаются с ними, как с предметами, которыми владеют — как с предметами, которыми можно владеть. И передают этот вещный психоз своим детям. Вот их дети и боятся общества, общества взрослых, потому что смутно ощущают, что они с ними на равных. Равенство их пугает. Они вынуждены играть роль. От них чего-то ждут. И они предпочитают отступить. Ищут способ создать свое общество, свой несколько — э-э, мифический — игровой мир, где они могут быть на равных с неживыми. Вернее, где они чувствуют себя сильнейшими. Да, они предпочитают чувствовать свое превосходство над растениями, животными и вещами и превосходство над собой взрослых, но не равенство с кем бы то ни было. Бывает, они перевоплощаются. Поручают растениям играть роль детей, а сами исполняют роль взрослых. Понимаете, для малыша колорадский жук всегда похож на взрослого мужчину больше другого малыша. Я — да…»
Девушка резко выпрямилась, ее глаза сверкали, как очки; она нахмурилась, о чем-то напряженно размышляя. Крутой лоб и ноздри поменяли форму: она испытывала снобистское удовольствие от нелепого сближения двух считающихся несовместимыми элементов; это было все равно что писать на белом листе бумаге цепочки странных слов:
«протон-уже»
«иисус-купальщик»
«бриз-бабушка»
«остров-живот»
Она словно явила миру лицевую сторону своей маски и напоминала молоденькую методистку, обнаружившую орфографическую ошибку в тексте Библии: на ее лице читались отвращение и веселое удивление.
Студент-очкарик наклонился вперед: «Но вы — вы-то больше не ребенок!» — сказал он. Остальные рассмеялись нервным смехом; главный врач одернул их:
«Прошу вас прекратить. Вы здесь не для развлечения. Продолжайте опрос. Получается у вас пока далеко не блестяще. Если не начнете задавать правильные вопросы, не получите ответов, на которых можно выстроить интересную теорию. Ваши вопросы случайны, вы не учитываете поведения больного, а потом будете удивляться, что не можете поставить никакого диагноза. Вы пропускаете симптомы».
Он встал, взял у очкарика его блокнот, проглядел записи и вернул, явно не впечатленный.
«Не вижу системы, — сказал он, садясь. — Вы записываете много бесполезных вещей: „не помнит, когда попал в больницу — три или четыре дня назад“; „не помнит, почему ушел из дома“; „не любит ходить одетым. Причина: не любит пуговицы“. Все эти детали совершенно бесполезны. А вот того, что может представлять интерес, вы не записали, следовало отметить: мнемонические нарушения — сексуальная одержимость с переносом ответственности через искажение фактов — и начало диагнозу положено. Но давайте вернемся к работе. Продолжайте, мадемуазель, — предложил он Жюльенне Р. — У вас неплохо получается».
Жюльенна Р. задумалась. В наступившей тишине скрипели стулья, шелестели страницы тетрадок, кто-то сглатывал слюну, от стен, а может, от самого Адама, пахло потом и мочой. Он поставил локти на колени, ухитрившись не согнуться, и вытянул правую руку к подбородку, держа сигарету в пальцах. Поза была максимально расслабленной и свободной, и Адам неплохо выглядел, несмотря на неуместную в обществе свободных людей полосатую пижаму, коротенький ежик волос на голове и уныло-холодные больничные стены. Его крупное рослое тело, худые руки, плотно сомкнутые губы были свидетельством исключительного, хоть и странного, ума и легкого позерства. Ступни в казенных фетровых шлепанцах стояли строго параллельно друг другу. Он явно ничего не ждал — разве что легкого дуновения ветерка, запаха свежевспаханной земли, журчания утекающей в слив раковины воды; он родился очень давно, ничто в нем не могло ожить или стойко выдержать взгляд молодой блондинки, взгляд ее голубых, глубоких, как две бутылки, глаз, вопрошающих, жаждущих отдать весь окружающий мир, и Адама в том числе, под власть всемогущего знания. Он мог читать ее и всех остальных студентов, как открытую книгу. Но не делал этого. Адама уносила черная река, его окутывало облако гранитной пыли, гигантские вращающиеся цинковые пластины до бесконечности множили отражение одинокого исхудавшего тела.
Жюльенна Р. не смотрела на остальных. От стыда, страха или чего-то другого, одному Богу ведомо. Наконец она спросила:
«Почему вы здесь? Из-за чего?»
Этот простой вопрос прозвучал очень сердечно, почти как намек на любовное признание. Она повторила:
«Можете нам сказать — Расскажите мне, почему? Почему вы здесь? Прошу вас, попытайтесь объяснить мне…»
Адам не захотел. Он вынул из пачки сигарету, прикурил от окурка, бросил его на пол и долго затаптывал носком тапочка. Девушка смотрела на него, сжимая тетрадку в пальцах.
«Не хотите — сказать мне, почему вы здесь?»
Вмешалась другая студентка по фамилии Мартен:
«Вы не помните».
В разговор вступил один из студентов:
«Вы только что сказали нам нечто интересное. — Он постучал карандашом по зубам и продолжил: — Вы говорили о детях, о комплексах преуменьшения. Возможно ли — возможно ли, что вы этим одержимы? Возможно, вы отождествляете себя с этими детьми? То есть — я хочу сказать ___»
«Сколько вам лет?» — спросил парень в темных очках.
«Двадцать девять, — ответил Адам и продолжил, обращаясь к другому студенту: — Понимаю, о чем вы. Но не думаю, что на подобные вопросы можно дать ответ. Я думаю — Впрочем, возможно, это свойственно всем сумасшедшим, всем психам. В таком случае я бы сказал вам да, или нет, или ничего, какая разница».
«Так зачем было говорить с нами об этом?» — удивился тот.
«Чтобы объясниться. Объяснить себя, — сказал Адам. — Я говорил о детском одиночестве. Хотел объяснить. Возможно, напрасно».
«Но ведь разговор шел о вас».
«Ну да — во всяком случае, это был ответ на ваш вопрос».
«Потому что вы склонны к микромании» [35].
«Или потому, что и в двадцать девять лет в человеке может присутствовать детскость».
Девушка открыла рот, собираясь что-то сказать, но ее опередили.
«Вы служили в армии?»
«Да».
«А что насчет работы?»
«Кем вы работали?»
«Раньше?»
«Да, раньше».
«Делал то и се», — ответил Адам.
«Ничего постоянного?»
«Нет ___»
«Чем вы занимались?»
«Так сразу и не скажешь…»
«Какая работа вам нравилась?»
«Пустячные дела».
«Какие именно?»
«Например, мыть машины».
«Но в ___»
«А еще работать на пляже. Но на самом деле я никогда не занимался тем, чем хотел. Мне бы понравилось работать трубочистом, могильщиком или водителем грузовика. Нужны рекомендации».
«Вы бы хотели заниматься этим всю жизнь?»
«Почему нет? Между прочим, бывают старые могильщики…»
«Но вы ведь учились?»
«Да».
«У вас есть дипломы?»
«Два или три».
«Ка ___»
«У меня есть диплом учителя географии…»
«Почему вы им не воспользовались?»
«Я хотел быть археологом — или инспектором раскопок, не помню точно…»
«И…»
«Расхотел…»
Блондинка кивнула.
«Откровенно… Не понимаю, что вы тут делаете ___»
Адам улыбнулся.
«То есть вы не считаете меня чокнутым? Так?»
«Да».
Ее глаза затуманились. Она повернулась к главному врачу.