Противоречия любви - Страница 3

Гер дождался, когда охранник откроет ему дверь, и вышел из машины. Ковало, как всегда, шел чуть впереди, прикрывая его собой. Гер улыбнулся этому – сколько лет они уже вместе. Хоть и не друзья, а в преданности Ковало он не сомневался. Сзади и по бокам от Гера шли его люди – охрана с переговорными устройствами в виде проводков с наушниками в одном ухе. Все в строгих костюмах, хотя на таких широкоплечих и высоких парнях лучше бы смотрелся спецназовский прикид. Но Гер любил, чтобы его окружали хорошо одетые люди, и не позволял даже охране носить более соответствующую их деятельности одежду – только строгие костюмы.

Они подошли к ожидающим их мужчинам. Дверь большого Линкольна с тонированными стеклами открылась, и из машины вышел сам барон.

Гер уже встречался с ним, но не переставал удивляться каждый раз, видя его. Этот человек был как из прошлого – настоящий цыганский барон: смуглый, коренастый, практически одного с ним роста, широкоплечий. Такой точно подкову руками разогнет и в узел завяжет. И борода с усами, обрамляющие его лицо, завершали образ настоящего цыгана. Даже серьгу золотую в виде толстого кольца в одном ухе носил. Прямо как из театра «Ромэн» пришел – еще гитары в руках для завершения образа не хватает. Вот только происходящее между ним и Гером не было театром – это была жизнь.

– Здравствуй, Герман, – барон первым протянул Геру руку, которую тот пожал. – Я знаю, что моя дочь у тебя – верни мне ее.

За эту ночь Мирчи Чечар, узнав о похищении родной дочки, передумал и пережил столько, что сейчас не посчитал нужным выдерживать паузу и притворяться, что ему это безразлично. Он хотел знать ее судьбу и условия Полонского, на которых он ее отдаст.

– Любишь, значит, дочку… – Герман был рад, что барон не строит из себя бесчувственного родителя. Сразу показал, что это его сильно задело. – А что сразу по-нормальному дела вести не стал? Я тогда бы и дочку не тронул.

– А ты тронул ее? – глаза Мирчи недобро сверкнули.

– Пока нет… Но ты же знаешь, всё от тебя зависит.

Герман понимал, о чем беспокоится отец девчонки… Неужели она действительно нетронутая? Или это так ее отец считает. Хотя ему-то всё это совершенно без разницы.

– Итак, чего ты хочешь? – сухо произнес барон, смотря на стоящего перед ним мужчину примерно одного с ним возраста. Барон понимал, что эти переговоры ему легко не дадутся – на кону жизнь и честь его дочери. А в противовес – его ответственность перед табором за их жизни и тот заработок, который позволяет им всем безбедно жить, да и другим цыганам помогать.

Герман кивнул в знак согласия начать переговоры, зная, что теперь у него в руках неоспоримый козырь.

***

Вечером в комнату, где находилась Дара, открылась дверь. В проеме возник охранник в стандартном костюме с белой рубашкой и проводком, идущим из уха к переговорному устройству. Он обвел взглядом комнату, а затем, отступив в сторону, пропустил внутрь женщину с тележкой, на которой стояла еда. Пожилая женщина с усталым отрешенным лицом механически сервировала стол. Закончив с этим, она вышла из комнаты, катя перед собой тележку. Охранник, пропустив ее, еще раз обвел комнату взглядом и закрыл дверь.

Все это время Дара стояла у окна и наблюдала за этим действом. Когда дверь закрылась, она подошла к столу. От стоящей на нем еды очень вкусно пахло. Несмотря на всё происходящее, она ощутила голод и желание поесть, но тут же одернула себя. Не должна она это есть. И вообще она должна что-то предпринять, чтобы спастись. Конечно, хорошо рассчитывать на отца, но она дочь барона и не будет есть пищу врага, не будет сидеть и ждать.

Всё это время Дара думала о произошедшем и искала пути спасения. Так и не найдя их сейчас, она приняла решение: первое – это ничего не есть, а второе – устроить в этой комнате погром, выразив тем самым свое возмущение по поводу всего произошедшего. Ничего более конструктивного за это время она не придумала. Да и какие еще варианты? Дверь заперта, на окне решетки, и охрана таких габаритов, что внушает ужас.

Дара обвела комнату взглядом. Конечно, красиво здесь, и на секунду в душе возникло сомнение – может, не стоит? Она вообще не могла что-либо разрушать. Это неправильно. Вот даже всё это, что ее окружает. Ведь люди вложили в это свой труд… Но только сейчас у нее нет другого выхода. Она подошла к вазе на столе и, взяв ее, обернулась к зеркалу-трюмо. Несколько секунд она пыталась сосредоточиться и убрать ненужные сожаления, а затем бросила вазу в зеркало. От звона стекла Дара вздрогнула и потом, открыв глаза, посмотрела на то, что она сделала. Видеть это было неприятно, но она решительно направилась в ванную комнату и там, взяв еще одну небольшую вазочку, бросила ее в зеркало на стене. Его осколки с мелодичным звоном осыпались на белый кафель. Дара стала сметать с полок стоящие там баночки шампуней и гелей.

Когда в ванной комнате больше нечего было бросать на пол и разбивать, она вернулась в комнату. Ее взгляд привлек телевизор на стене. Она сорвала его и, бросив на пол, стала прыгать на нем.

Окно ей удалось разбить только с третьей попытки. Бросить в него стул у нее не хватило сил, а от более легких предметов оно не разбивалось. Но всё-таки она добилась своего, и стекло, треснув, осыпалось на широкий подоконник.

Вот только еду на столе она не тронула. Ей с детства внушали уважение к еде. Кусочек хлеба, оброненный на пол, был страшным проступком, а выкинуть еду – о таком и речи не могло быть. Цыгане, веками переживающие голод, ценили еду и никогда не позволяли себе относиться к ней неуважительно. Поэтому после разгрома всего, в комнате только стол с едой оставался таким, каким и был.

На шум от происходящего в комнату заглянул охранник. Но он ничего не сказал, только быстро оценил масштаб разрушений и закрыл дверь. И всё, после этого никто к ней не заходил.

И когда в середине ночи Дара почувствовала, что мерзнет, так как из разбитого окна веяло ночной свежестью, она стала сомневаться в правильности своих действий. А на следующий день, когда к ней так никто и не пришел, она пожалела, что разбила телевизор. Ведь в доме отца она не могла его смотреть. Это было запрещено – телевизор смотрели только мужчины. Сейчас же она сама лишила себя такого блага и теперь сидела в полном бардаке на кровати, кутаясь в покрывало и сходя с ума от происходящего. Конечно, телевизор бы сейчас скрасил ее существование, но она его разбила.

***

Переговоры с цыганами были долгими и практически бесполезными. Гер, уставший от всего этого, полулежал в машине и курил, смотря на колечки дыма.

Ковало понимал его состояние и не мешал ему. Затем он вспомнил о телефоне, у которого выключил звук. Взяв его, он увидел несколько пропущенных вызовов.

Полуприкрыв глаза, Гер слушал то, что говорит Ковало в телефон. Он в целом уже понял, что с этой девчонкой у них проблемы.

– Говори, – видя, что Ковало убрал телефон в карман, сказал Гер.

– Буянит.... Не ест, погром в комнате устроила, – сухо и кратко пересказал Ковало события, происходящие в особняке Полонского.

– Езжай туда и разберись. И помни – она мне нужна… Пока нужна.

***

Этот день тянулся бесконечно долго. Дара сходила с ума, ощущая, как время издевается над ней. Казалось, минуты растягиваются в вечность. Она так и сидела на кровати в эпицентре разрухи, теперь уже не зная, чем себя знать. Этой ночью она даже немного поспала, но с первыми лучами солнца проснулась и теперь просто ждала, что будет с ней дальше. И вот, наконец, дверь открылась. В нее вошел тот, кого звали Ковало.

Дара сгруппировалась и придала лицу безразличное выражение, хотя при виде этого налысо бритого мужчины с внешностью средневекового палача у нее всё холодело внутри. Вместе с Ковало в комнату вошли несколько его людей. Подойдя к девушке, они схватили ее и, стянув с кровати, подвели к стулу, на который и посадили, при этом продолжая держать ее. Только теперь Дара увидела в руках у Ковало миску. Судя по запаху, там была каша. Он подошел к ней, а дальше произошло то, чего она никак не ожидала. Один из охранников оттянул ей волосы назад, а Ковало, схватив за подбородок, заставил ее открыть рот. Воспользовавшись этим, он впихнул ей ложку с кашей в рот.