Против лирики - Страница 7

И пробегающий румянец

Зеркален как сапог и глянец.

Но место, где тебя поставлю,

В глазу закроется как ставни,

Отсохнет за вечер рукой

И переубежит к другой.

Вотще себя я понукаю.

Вотще мигаю и лукавлю.

И каждое мое угу

К тебе клонимо челобитной

Как бы пастушка на лугу

Перед коровой чернобелой.

Чтоб, неразумное, не голосило,

Телу пальто покупается в талью.

Я под сорочкой зияю, как сито,

Перед горящей ночами плитою.

Ребра навыкате, скулы наружу,

Сложены губы, кругляся на «ю».

С места не встану! Боюся: нарушу

Шаткую архитектуру свою.

Все нелюбимо съеживается.

Что выбрано – на раз большает.

Был шерсти клок – ан с лапами лиса

И сладко чешут за ушами.

Когда глаза имела голубы,

Лица фарфор и плечи-плахи,

Иль не ходила в милые дубы

Как в обмороке я в уплаке?

В бумажной и оберточной коре,

В посмертной темноте теряя разум,

Точит слезу селедка в серебре

И я запятнана любовным глазом.

То прозрачный ноготь сгрызен в корень,

То проснутся волоса седыми,

То громоздкий шелк, вчера покорен,

Искажается в огне и дыме.

В запустеньи, как изба-читальня,

Украшая сумрачные бревна,

Как весна меняю очертанья

И себе заглядываю в брови

И гуляю в собственном ущербе

Точно горец в братственном ущелье.

Снежны пригорки, и воздух нечист.

Напряжена, как нога балерины:

Скажешь «Чирик» – откликается «Чиз!»

Птица. И тени от тяжести длинны.

Так над долинкой стою как баран,

Лоб уперевши в такой же соседа,

Как сообщающиеся сосуды

Или сугроб во середке двора.

Как рукава незапамятной шубы:

Свет одесную, свет и ошую.

Вывеска: что магазин белья.

Уши: расцветающие мальвой.

Шаг: как бы по льду, но и нормальный.

Рот: захлопнутый на «Я…»

Так этаж внимает этажу,

Лестницей сбегая на площадку.

Так Тангейзер во Венерин грот

По траве украшенной идет.

Раз меня губами не касаются,

Буду спать, как спящая красавица,

На ходу, а как бы на перине,

Что там слева ты не говори мне.

Две серьги, хранимые ушами —

Карты двух небесных полушарий,

Двух цветистых, кружевных.

Алый розан в каждой середине,

Точно пуп в окошечке бикини.

Кромкою морской окружены.

Их бы склеить – получился глобус,

Над которым, счастлив, помирай.

И, жива еще, вхожу в автобус:

В каждом ухе – полурай.

Тело то, сотрясаемо икотой,

Слезну влагу по личику точаще,

Тем не мене над женственной пехотой —

Как Чапай на грохочущей тачанке.

В сердце ваше я вдвинутая буду

С каблуков и по стриженое темя:

Так Свобода седлает баррикаду

И враги на станицу налетели.

Что мне с того, что утро в снегу по лоб,

И отплывает автобус, и свет в ларьке?

Тело, в постелю падающе, как сноп,

В неживом одеяле, как в кулаке.

Ну-ка, девушки, тот ли услышу звук,

Что в одичалое ухо войдет, как перст,

Что обнаженную кожу сведет, как зуд,

И на загривке поднимет шерсть?

Как со ступени на нову перевалясь,

В сон изо сна выпадаю, как под бугор,

Будто гранит, ваятеля убоясь.

Словно не я, а чего-то горб.

Поворотимся на восток ли

Глаз одинаких четырьмя,

Двуполовинками бинокля,

Виньетками тебя и мя?

Есть двусторонни зеркала.

Они уменьшат-увеличат.

Возьми себе, какое личит.

Взамен оконного стекла,

В котором я лицом близнечным

Ли, братской чашкою весов

Сейчас задвинусь, как засов,

И поживиться будет нечем.

Се – я себе не силомер.

О чем жалею до сих пор.

В кресле шатучем, руки на ручки,

В пледе – как в отпуску,

Ежася от мороза,

От щиколоток до скул,

Как два дня до получки,

Вся я себе заноза.

Так балерина обидна пачке.

Содержимое оболочке.

И как воздух из недер шара,

Выпускает себя душа.

Прекрасен трамвай, испещренный рекламой,

Как шкура пятнист.

Над улицею, за оконною рамой,

Висячие гроздья монист.

Лежу животом на ребре подоконном,

Любуясь на снижнюю волю,

Волнуясь, как море под тем пароходом,

Под небом, взошедшим на выю.

Аист стоит на единой ноге.

Ниже – стемневшее поле.

Небо светимо в своей же фольге.

Ах, спотыкаясь, как пони,

Ленью седлаема, оком вертя

Искренним, неукоримым,

Перебираюся через путя.

Кроюся пасмурным гримом.

Окаменевши, и стать бы столбом.

Вот и товарищ тебе, дискобол.

Из-за дубравы, чащей молчащей,

Чудный выходит месяц горчащий.

Какие карты – о тебе в пасьянец?

Каких об имени пытаю пьяниц?

День понеделен, вторничен, срединн,

Чист как паркет, пока не наследим.

Вот каждый час катит к тебе составом

И выпирает изо дня суставом,

Морскою свинкой с золотым билетом,

Кипящей сценою с кордебалетом.

Как бы гадалка, но не угадалка.

Как бы сидеть на коробе в прихожей

В день понедельничный, белопогожий

И ждать подарка.

На тело-на голо пальто нахлобуча,

Ключами бренча, в коридоре бегуча,

Животныим я из норы

Гляжу из замочной дыры.

И вижу: седеющ, как шерсть ноября,

В проеме колеблется воздух един.

Тогда удаляюся, как господин,

Двумя голосами в себе говоря.

Будь гнездом моим заочным!

Красный дом что красный угол:

В левом глазе привосточном —

Непрерывный жаркий уголь.

Как хожу я к эстакаде,

Боком к боку льня чужому,

Как стекло в пустом стакане

Ждет присутствия боржома,

Под руку тебя веду на

Красный дом, который знаю.

Ночь вокруг него – как дура.

День вокруг него – как знамя.

То Ява мотоцикл краснеет в серебре

Несрочною весной на комнатном паркете,

И мы живем при нем, как племя при горе

И родословная к анкете.

Когда за ним придут – невестой из невест

Его перехвалить и возвышать стропила,

Чтоб слепо оставлял испытанный насест.

Но я его не торопила.

Он между нами жил. В жилище и без пищ.

Как на конюшне конь. Или в ночлежке нищ.

Как лишнее ребро – но лучшее – каркаса,

По дому моему – во всю длину Кавказа.

Я милое забуду как походку.

И сонных штор движенье поутру

При свете совести сойдет в охотку

За приоткинуть черную чадру.

Мигни – скажу – глазок, мигни другой.

Пошевелю протяжною рукой.

Ступну ступней на половичный холод.

Прочувствую тепло, светло и голод.

Как в шаре шар, в беседке ли скамья,