Против лирики - Страница 4

Светила страшные, ночные

Глядят из каждого угла.

Все загорается, ощерясь,

Отваливается, как челюсть,

Мерцает, тлеет, пышет жаром,

Глазеет грудой леденцов.

И в пальце застревает жаром

И не снимается кольцо.

Меж столиков под липой

Шпион тебя искал.

Смешон его оскал

И прядь ко лбу прилипла.

Пришла бы ночью на вокзал —

С собою он тебя бы взял.

Любила бы всерьез —

Тебя бы он увез.

Там шубы меховые

И снежные поля.

Там розовая водка

И пьяная земля.

Когда бы не был он убит,

Когда бы он – меня любил,

Я босиком за ним бы шла,

Я нагишом за ним бы шла!

Едва апрель заморосит,

Шпион по парку колесит,

И пули клювами торчат

Из головы и у плеча.

Он заикаться перестал

И повторяет неустан…

– Лорелей,

Лорелей,

Лорелей…

– Трижды эхом в груди моей!

Вот грузовик забирается в гору.

Вот проезжает по темному бору.

Крутит баранку шофер полусонный,

Не отгоняя летучие сонмы.

Плач комариный, лягушечьи клики,

В недрах машины дремучее пенье,

Степи сухие и странные блики

Он не доводит до точки кипенья.

Едет и грезит в тесной каморе,

И перед ним открывается море.

Черным и серым оно полосато.

За морем Турция. Пляжи пустеют.

Вот он свернет ко знакомому саду

И отлежится в хозяйской постели.

Сверток укутан в льняную салфетку,

Слоем фольги запеленут,

Толстой бумагой, за ней – папиросной.

Рыбы плывут и плывут и не тонут.

И, обнажая, бумага хрустит.

Птицы умолкли. Натура простит.

Тайной картинки огни и салюты,

Алые сполохи, зеленые зарева,

Дивы народной голые плечи,

Светлые волосы, темные брови,

Ноги в лазурных, ажурных чулках!

Собачонкою кусачей

Были в доме недовольны.

Грязно-белая и злая,

На людей она бросалась.

И собаку отослали

В золоченые конурки,

В дом призрения собачий.

Воротившись из гостей,

Видят: в темной преисподней

Вымороженной передней,

На подстилке позабытой,

Обхватив ее руками,

Спит любимый арапчонок.

Он, заслышав голоса,

Приподнялся на локтях,

Вытянулся и промолвил:

Я из рода бедных Азров,

Полюбив, мы умираем!

Он вина в единый сливает графин.

На четверть алмаз обратился в графит

И мусор сбегается в шар.

Противоположности перетекают,

Дукаты в ночи из себя возникают

И вещь обычайнейшая ни с чего

В иное себя кувыркнет существо.

Скупец, точно розы, растит медяки,

Сохранностью желтой бумаги гордится.

Любой волосок из увечных седин

В его инкубаторе переродится

В живое дите. И для этой-то цели

По дому, как кошки, урчат колыбели.

Младенцев, покуда они голосят,

Кустами пора пересаживать в сад.

Черешни срываются дюжиной пястей,

Шипы состригаются дюжиной пастей.

И я, вызревая в траве у крыльца,

Губами тянуся к подошве скупца.

На горячей траве лежат

Молодые сестра и брат.

Хотела сказать «Господи, прости»,

А вышло сказать «Иванушка, братец,

Ты потронься, подвинься поближе ко мне.»

Тут псы бегут – они лежат,

Тут пни цветут – они лежат,

Снега пойдут небесные —

Они лежат, целуются.

Снимают платье разное,

Цветное, безобразное.

Лежат, не налюбуются,

Белея одинаково,

Лежат, неопорочены,

Без всякой червоточины.

Достали красного вина,

Он выпьет – и она попьет.

Для вящего веселия

Надели ожерелия

И отдыхают бражники.

Тогда приходят стражники.

– Бежим в камору слезную,

За ворота железные.

То подземелье лютое

Все золотом обутое,

Коврами сплошь покрытое,

Гвоздочками обитое!

Когда замки сломилися

И ворота открылися,

Укрывище позорное —

Все в угольях и черное.

Чего нашли в сухой золе —

С молитвой предали земле.

Из той земли девятый год

Простое деревцо растет,

Болезное и хилое.

Там и почили, милые.

(1998)

Взамен подушки мягкого пера.

Взамен каштана под нечуйщий локоть.

Взамен воды, какую ты пила,

Еды, какую мне, рыдая, лопать.

Как уносимый пенсией пират,

Глаза сомкня, под парусовый лепет

Читает сна бесспорный копирайт,

Где однолики шея, рея, леер,

Я шерсти клок под кровлею ковра,

Вблизи стены, в предгориях порога,

В преддверии разборчивой горсти.

До радостного у́тра ли, утра́

В уме белеет парус одноногой,

Как некий дух вокруг своей оси.

Мой друг, мой дух, мой все – отвоевал.

Слагаю руки, что очковы дужки,

На животе, в смирении старушки,

Какую уж не звать на сеновал.

Но ждем-пождем, и прыг в глаза январь.

Две жили мышки на одной макушке.

Две варежки, две стружки, две подружки.

Одна из них отмечена. Яволь.

Ей на коне являлся самолетчик,

Сын воздуха в обличии мыша.

С огнем в глазах и крыльями шурша,

Он точно моль сквозил на самоварчик,

И, смысля: полечу и почию,

Глотал стаканы жара и чаю.

Ей, стало быть, является упырь.

Летучий мыш, когда людей послушать.

Она и – ах, а он, увы, уплыл,

И чай уплыл, и два крыла, и лошадь.

Тогда бежит, неприбрана, на площадь,

Ложится в прах и поднимает пыль,

Тоскуя тем, что не был он поплоше,

И по-немецки вопиет: Забыль,

Убиль.

В любом окне гуляет дрозд.

Сидельный стул трещит, как хворост,

И я, его уродливый нарост,

Все ножки сотрясающая хворость,

Пейзаж мучу́ и му́чаю ознобом

Под небом, как язык под небом.

Язык под небом скажет: Liebe Dich.

И руки похватают в обе

Заезжих лебедей и лебедих,

Гусей, гусынь, могил, надгробий.

Как яблоки у пирога в утробе,

Огни взлетаемых шутих.

А это провожается жених.

Обритый. В арестантской робе.

Округи юг. В-оконная гора —

Нога, заброшенная набок.

Бежала мышь по краешку двора.

В дому сиротствующих тапок

Как языки, висели языки.

И сумерки вставали от реки.

Пока темно, я думаюсь в тебе,

Как провиант в горбу верблюжьем,

Как сувенир, нечуемый в беде,

Но милый, если обнаружим.

Уже, как было, собираем ужин.