Против энтропии (Статьи о литературе) - Страница 122

— Так что же, все переводы с болгарского — не ваши?

— Нет, есть народная баллада, я ее для БВЛ делал — это я сам. Но тоже в мое избранное включать не надо — ничего особенного. А там, в антологии я просто имя дал. Это очень важно, старик, дать имя, когда друг попадает в беду. Потом все равно разберутся — где чье. Я просто не имею вам права рассказывать одну историю, но в разном положении люди бывают — однажды был случай, что в дело пришлось вмешиваться Ахматовой.

— Это что за история?

— Старик, я не имею права ее вам рассказывать. По-моему, у него (Штейнберг называет очень известного переводчика восточной поэзии) в молодости было так, что он ее (называется по имени менее известная, но мне хорошо знакомая переводчица восточной поэзии) пару раз (дальше следует указание на род действия). И потом она кое-что за него переводила. А он после войны впал в такую жадность — это не он виноват, это он жену себе такую завел — что перестал отдавать деньги за работу, которую не сам делал. И пока не вмешалась Ахматова — не отдавал.

— Так отдал?

— Все до копейки! Но вы бы знали, чего это стоило ... ему (называется по имени-фамилии еще более знаменитый поэт и переводчик)!

Я тогда ничего не понял. Уже после смерти Штейнберга, уговаривая знаменитого переводчика-поэта написать о Штейнберге воспоминания для публикации на Западе, я вдруг разбередил эхо той же самой истории.

— Вы меня знаете, Женя,— говорит Живой Будда, как мы между собой этого писателя без тени иронии называли, — я человек не грубый. Но в моей жизни был случай, когда по просьбе Ахматовой я должен был провести разговор с ... (называется фамилия писателя, "неудачно женившегося и ставшего жадным"). И этот разговор я вынужден был начать с мата!

...Так мне никто этой истории целиком не рассказал, да и не очень интересно — что же именно перевела "переводчица" за "переводчика", сколько денег ей он задолжал, когда именно Живой Будда по поручению Ахматовой с него эти деньги стребовал. Переводчики тридцатых-пятидесятых, увы, помыслить не могли, что придут семидесятые-восьмидесятые, когда на погонный километр можно будет переводить не Джамбула, а европейскую классику). Семен Липкин хорошо назвал переводы тех уже далеких (по крайней мере для моего поколения) лет — "переводы нового типа". Где в них оригинал, где перевод — понять было трудно, а иногда совсем просто: оригинал писался поэтом-переводчиком по-русски, затем кое-как переводился на "язык народа СССР" (или "РСФСР") -и печатался по-русски, на языке же "оригинала" мог и вовсе не печататься. Как молитву помнили мы тогда порядок оплаты переизданий: первое простое издание (т. е. до 10 тысяч экз. включительно) — 100%, первое массовое — те же 100% (но тираж должен быть уже 25 тысяч, так что за "первое массовое", оно же вообще первое, платили 200%; за второе — 50%, за третье — 40%, за четвертое — 30%, за пятое — те же 30%, за шестое "и последующие" — по 15% от основной ставки. Мог бы еще много таких цифр привести, да читатель со скуки помрет.

Однако с этими цифрами связана одна немаловажная при нашей общей советской бедности история в судьбе Штейнберга, разыгравшаяся на моих глазах. Все мы тогда кормились при "Библиотеке Всемирной Литературы", выходившей сверхмассовым тиражом 300000 экземпляров, т. е. поэт переводчик получал 100% + 100% первый массовый + 50% (второй массовый, это уже за тираж 50000 экз) + 40% — и т. д., всего чистыми на руки — около 3 рублей за строку вместо привычных 90 копеек.

А договор Штейнберга на перевод "Потерянного рая", заключенный еще до начала издания БВЛ, попал в БВЛ автоматически. Акимыч не торопился, шлифовал дивные "героиды" (моя выдумка по аналогии с "александринами", обозначавшая белый пятистопный ямб с преимущественно мужскими окончаниями, примененный Штейнбергом в переводе "Потерянного рая" единственный раз в русской эпической поэзии), продлевал договор, на что благожелательно настроенный к нему главный редактор БВЛ Борис Грибанов закрывал глаза. И в начале 1970-х годов приключилась в БВЛ некоторая история, особого резонанса не имевшая, но важная конкретно для Штейнберга.

Кто-то в Госкомиздате потребовал, чтобы тираж БВЛ стал вместо 300 тысяч экземпляров — 303 тысячи. Не то на подарки делегатам съездов, не то на нужды "Внешторгкниги", не то просто было это обычное советское воровство -не знаю. Но при подсчете количества тиражей в гонораре эти три тысячи создавали дополнительные — седьмые, кажется, по счету — 15% от 90 копеек. Иначе говоря тринадцать копеек с половиной дополнительных. Это были отнюдь не гроши: при объемах в 10-20-30 тысяч строк сумма для издательства набегала внушительная. Издательство вывернулось: снизило "первый" гонорар, за "простое" издание, с 90 копеек до 70, а массовые отсчитывало уже по 90 -вышло "так на так" или даже меньше. Но не для Штейнберга, у которого договор был заключен заранее! Когда многострадальный "Потерянный рай" все-таки вышел, Штейнберг с удовлетворением заметил:

— Ну что ж, государство само заплатило за меня налоги...

В те годы налог на писательский труд не был "прогрессивным": больше 13% содрать нельзя было никогда и ни с кого. Советские миллионеры, получавшие отчисления от каждой постановки своих "Бронепоездов", "Океанов" и "Курантов" аккуратно создали законодательство, их миллионы легализующее, иной раз такое законодательство могло принести удачу и писателю не из числа генералов. Генералы-законодатели смотрели на это сквозь пальцы, лениво: член Союза писателей? Ну, пусть покушает... Воздух мы закрыть всегда успеем.

Воздух закрывали. Если в тридцатые годы поэт мог "уйти в перевод", то в семидесятые нам не давали в него даже войти. Лишь в БВЛ, где переводчики требовались десятками, способные переводить МНОГО, БЫСТРО, С ОРИГИНАЛА -была узкая щелка, в которую по небольшой протекции кого-нибудь, уже имевшего крупное имя, можно было втиснуться. Виктор Топоров не вполне прав, что Штейнберг устроил Володе Тихомирову заказ на "Беовульфа": Штейнберг лишь подал самую идею перевести "Беовульфа". А уж включение тома древнеанглийского эпоса в состав БВЛ (вместо какой-то очередной идеологически неугодной книги, надо думать) Тихомиров пробил сам. Идея (унаследованная, кажется, от Брюсова через Шервинского), что после себя поэт-переводчик непременно должен оставить некое "урочище", т. е. что-то огромное — "Потерянный рай", "Беовульфа",— или уж "Божественную комедию",— была у Штейнберга основополагающей. Но ни у кого, кроме Владимира Тихомирова, поддержки не нашла — из числа прямых учеников Штейнберга, а их было куда больше, чем принято считать, это были порою люди его собственного поколения, наподобие Юрия Александрова, в БВЛ сделавшего отличного Верхиарна — и до людей 1950-х годов рождения, уже заставших Штейнберга больше медитирующим, чем работающим, и научившимся у него весьма немногому.

Мне Штейнберг сватал сперва "Мабиногион", валлийский эпос, "дуть" который с английского подстрочника (да еще зная, что в оригинале это не стихи, а проза) мне никак не улыбалось, позже — так называемые "лангобардские поэмы". "Эпос — это всегда большие деньги" — обронил он фразу, сославшись на то, что это слова Сельвинского; думаю, это чистая правда, кстати. Я полагал, что деньги, образовавшиеся от перевода многочисленных (увы) произведений небольшого размера ничем не хуже. "Но каждый раз у таких книг должен быть организатор! А где вы его будете брать?" — возмутился Штейнберг.

Вынужден признаться, что я сам стал таким организатором. И кое-что Акимыча раскачал для мной составленных книг перевести. Не столь много, чтобы писать об этом специально. Однако без "урочища" не обошлась и моя жизнь.

Представив еще в начале семидесятых годов, чем будет моя жизнь в качестве "переводчика литератур народов СССР", я кинулся учить языки, и очень быстро обнаружил, что за каждый клок подстрочника идет драка, а люди, способные переводить с оригинала (скажем, с прибалтийских языков) очень ревниво следят за тем, что если уж не могут сами, в одиночку переложить языком родных осин литовскую/латышскую/эстонскую литературы, то подстрочники пусть достаются "крупным советским поэтам".