Прощайте, призраки - Страница 3

Я перевела взгляд на мать, которая наконец нашарила в сумке ключи.

— О чем задумалась? — полюбопытствовала она.

— О Пупсе. Помнишь такого? — ляпнула я первое, что в голову взбрело.

Мама хмыкнула.

Пупсом мы называли соседа, который проводил на своем балконе почти каждый вечер и вряд ли знал, что прямо под ним находится ласточкино гнездо. Прозвание «Пупс» этот человек получил из-за своего круглого и безучастного, точно у куклы, лица. Шагнув к входной двери, мы отперли дом втроем — я, мама и объединившее нас воспоминание о совместно придуманном прозвище.

Переступив порог, я почувствовала смесь запахов влажных стен и пыли. Вызвала в памяти образ мужа и ухватилась за него: «Пьетро сейчас еще на работе, уже притомился, я должна сообщить ему, что добралась».

Но дом магнитом притягивал меня к себе.

Комната, где я спала, играла, делала уроки, будто остановилась во времени; пол и стены покрывала магма вещей, вытекшая из кладовки на террасе, которую мать опустошила накануне моего приезда. Мертвая комната, захлестываемая волнами памяти.

— Ни в кабинет, ни в гостиную это было не положить, там все в штукатурке — с потолка так и сыпется, — произнесла мама властным тоном, заранее пресекающим любые недовольства.

Она говорила правду — на диваны, стулья и шкафы в других помещениях дома осел слой белой штукатурки. Поток предметов из той жизни, которую мы прожили вместе, излился на мебель и пол в моей комнате. «Гнездятся они только там, где грязно», — вдруг вспомнилось мне.

Я чихнула.

— Ты всегда не выносила пыль, — заметила мать.

— А вот и нет. Аллергия у меня появилась после того, как я уехала от моря.

Когда я покинула Сицилию, первым на это прореагировал нос: он стал вечно заложен, не в силах дышать вонючим столичным воздухом. Следом под действием известковой водопроводной воды и автомобильных выхлопов испортилась кожа, а недавно у меня что-то сделалось со спиной, — входя в транспорт или выходя из него, я неестественно сутулюсь. Из мессинки я стала римлянкой, а из девушки превратилась в женщину и жену.

— Пока жила здесь, я дышала нормально, — добавила я с нажимом.

В глазах матери мелькнуло мрачное удовлетворение.

Вскоре меня одолела дорожная усталость, глаза начали слипаться. Мы поужинали раньше обычного, и я отправилась спать.

Оставшись одна, я принялась осторожно ходить по комнате. Пыль была повсюду — поднималась со светлых деревянных полок, заставленных книгами, к корешкам которых я прикоснулась, с эстампов в рамках, по которым я провела пальцем, с розового покрывала на кровати, которое я сложила и перекинула через спинку стула. Матрас показался мне слишком коротким. «Если отпилить ноги чуть ниже щиколоток, пожалуй, будет в самый раз», — мелькнуло в голове. Эта мысль вызвала у меня улыбку, я сдвинула подушки и простыню в сторону и улеглась. О многих старых предметах, окружающих меня, я не должна была бы иметь никаких воспоминаний, однако знала историю плетеной корзины, в которой меня привезли из роддома, а также легенду о синем шерстяном одеяле, подаренном маминой двоюродной сестрой по случаю моего появления на свет — сестрой, которую с того дня мать на дух не переносила. Причиной этой неприязни стал жених сестры, скучный коренастый человек, который, с неизменным отвращением повторяла мама, притащился в больницу в кожаной куртке из секонд-хенда, и маму, только что родившую меня, затошнило от ее едкого запаха. Мать обожала корзину и видеть не могла одеяло, проецируя на них то, что думала о людях, в чьих руках они побывали. Итак, мне предстояло спать между милой ее сердцу корзиной, стоящей на полу, и ненавистным одеялом, лежащим на комоде. Мои вещи все еще хранились в его ящиках, я вынула старую футболку, надела ее, легла и закрыла глаза, чтобы разный хлам перестал давить на меня своим присутствием.

Подталкиваемая толпой, покидающей чрево парома, я прошла через турникеты транспортной компании «Каронте» и увидела свою мать. На ней было летнее платье до колен, ее волосы отросли ниже плеч, а лицо казалось совсем девичьим — по нему никак нельзя было предположить, что маме уже шестьдесят восемь лет. Я отметила, что с возрастом мать сделалась похожа на меня, будто бы дочерью из нас двоих является она, а не я. Мама улыбалась с той непосредственностью, которая когда-то была свойственна мне. Получается, я не потеряла эту непосредственность, а лишь передала ее матери. Та поинтересовалась, как прошло путешествие и почему я не прилетела самолетом. Я ответила что-то невразумительное, не желая говорить, что мне было важно приехать именно тем маршрутом, который я выбрала, — сесть на поезд в Риме, дождаться, пока в окне не покажется море, прокатиться вдоль него, выйти в Вилла Сан-Джованни, подняться на паром, который следует рейсом через Мессинский пролив, купающийся в лучах сентябрьского солнца, устроиться на палубе среди курящих незнакомцев, любоваться гребнями волн, движимых порывами сирокко, отыскать точку между Сциллой и Харибдой и удерживать на ней взгляд на протяжении всего перехода через пролив. В сущности, этот переход был главной причиной, ради которой я затеяла свою поездку.

Наш дом располагался между виа Кола Пеше и виа Фата Моргана — улицами, названными в честь мифических морских героев. На самом деле это был даже и не дом, а всего лишь уродливая надстройка на здании девятнадцатого века, пластмассовая корона на голове истинной королевы. Дом ветшал, балконы разве что не рушились, стоящая у входа статуя льва с волнистой гривой крошилась, когда-то красивые таблички с именами выцветали, а ставни из замшелого дерева еле держались на петлях. Здесь я родилась и прожила двадцать с лишним лет вплоть до того дня, когда уехала в Рим; мои детство и юность остались сторожить дом в компании ласточек, шорох крыльев которых я слышала даже сейчас, хотя сезон гнездования уже минул. Топчась на лестничной площадке рядом с матерью, пока та искала в сумке ключи, я вспомнила, что на фасаде дома напротив ласточки вили гнезда каждую весну. В детстве я выглядывала из окна и рассматривала их, а выходя из дома по утрам, непременно задирала голову и мечтала увидеть такие же гнезда под своим балконом. Чутье подсказывало, что весна — не время жизни, а время смерти, время гниения земли под красочным ковром цветов. Я хотела участвовать в этом обмане зрения и вдыхать весенние ароматы, я молилась, чтобы какая-нибудь ласточка построила гнездо под нашим балконом, а не под соседским. «Ну почему ласточки не выбирают наш дом?» — возмущалась я, усевшись в машину, чтобы ехать в школу, а мама, сосредоточенно выезжая задним ходом, рассеянно отзывалась: «Так даже лучше. Гнездятся они только там, где грязно».

Просыпаюсь и ощущаю в груди стеснение. Не надо было ложиться спать в этой комнате, да еще в такую рань. Возвращение — всегда ошибка. Мне тяжело дышать, и дело не только в пыли или приморском воздухе, от которого я отвыкла.

Я взрослая женщина, пригвожденная к темноте куклами своего детства. В других семьях хранят максимум одну куклу, в моей же было решено оставить всех. Та, что лежит в корзине вместо новорожденной меня, хлопает ресницами в полумраке.

Дома моих одноклассников были настолько воздушными, что, когда я переступала их порог, мне казалось, они вот-вот оторвутся от земли. Хозяева могли покинуть их в любое время, тогда как мы с матерью еле переставляли ноги по пути из одной комнаты своего дома в другую, прикованные цепями к старью, от которого не избавлялись. Мы хранили все, но не для того, чтобы чтить прошлое, а для того, чтобы умилостивить будущее. То, что служило когда-то, могло пригодиться опять; следовало верить в полезность давнишних приобретений и подарков и всегда быть начеку, чтобы ненароком ничего не выкинуть. Мы не выбрасывали вещи, чтобы не терять надежду, а не чтобы помнить, но они уже давно отыграли свои роли и теперь требовали причитающегося вознаграждения. Я чувствую на себе их укоризненные взгляды.