Прощай, молодость - Страница 2

Вспомнилось, как в детстве я стоял в поле; мой путь пересек ручей, и желтый ирис рос совсем рядом с зелеными камышами. И я, тогда еще ребенок, размышлял: как странно, что все это не исчезнет после того, как я отсюда уйду, — будто бы после того, как я поверну за угол и ручей скроется из виду, пелена тумана должна была бережно окутать эту картину, пока я снова сюда не вернусь.

Сейчас я ощутил то же самое по отношению к уличному движению и фигуркам людей. Невозможно, чтобы все это продолжалось после моего ухода из мира.

Я снова взглянул вниз, на водоворот под мостом. Бросив туда газету, я наблюдал, как она медленно кружится, попав в воронку, а потом, вялая и трагическая, уносится течением. Загнувшийся уголок, еще не успевший намокнуть, словно взывал ко мне, слабо протестуя.

Я решил, что больше ждать не следует. Людская суматоха и шум, мужчины и женщины, проходившие слишком близко, были так притягательны, что это лишало меня решимости и воли.

Как будто все сговорились не дать мне обрести желанный покой.

Не так я себе представлял все это.

Я хотел, чтобы все было не так трудно. Стараясь подготовиться как следует, я вдруг почувствовал непомерную усталость; глаза не видели ничего, кроме широкой спокойной полосы воды, уже готовой принять меня; уши не слышали ничего, кроме мерного плеска воды о мост.

Для меня не существовало ни уличного движения, сотрясающего мост, ни гудения города, ни запаха пыли, человеческих тел и самой жизни, ни возгласов, ни звонкого свиста мальчишки, засунувшего руки в карманы.

Мне нравилось быть вялым, беспомощным, хотелось забыться, чтобы ничто не возвращало меня к мыслям о том, что мне не суждено испытать.

Взглянув на небо, я заметил большую тучу с темными краями, нависшую над далеким шпилем собора Святого Павла. На западе, еще недавно золотистом, теперь была сумрачная завеса, походившая на отражение темных зданий у кромки воды. Вскоре мириады огней Лондона отбросят на небо нимб и одна не слишком яркая звездочка замерцает на пурпуре.

Дольше медлить было нельзя. Я даже не собираюсь делать эффектный прощальный жест. Можно обойтись и без сентиментальности. Не стоит проливать слезы — во всяком случае, не над моей жизнью. Лишь на мгновение пойдут круги на воде — чуть больше, чем от камня, брошенного с берега ребенком. Ничего особенного не происходит. Отчего же у меня так тяжело на сердце, и мне так страшно, и руки все время так сильно потеют, ничего не помогает?

Я перекинул ноги через парапет, отчаянно вцепившись в него руками. Случайный порыв ветра взъерошил мне волосы. Наверное, это последнее, что я почувствую в этом мире.

Я глубоко вздохнул, и мне почудилось, будто поджидавшая меня вода приблизилась и уже не отпустит.

Я был охвачен ужасом и восторгом, зная, что это моя последняя минута и река вот-вот сомкнётся надо мной. Пальцы разжались, я наклонился, чтобы броситься вниз.

Именно в этот момент кто-то положил мне руку на плечо, и я, повернувшись, инстинктивно уцепился за этого человека, средство моего спасения, и тут я впервые увидел Джейка — с откинутой головой и улыбкой на губах.

— Не стоит этого делать, — сказал он. — В этом, знаешь ли, нет ничего хорошего. Еще никто не сумел доказать, что там ничего нет. Не исключено, что ты окажешься перед чем-нибудь ужасным, непостижимым и не будешь знать, как оттуда выбраться. Да и вообще стоит погодить, пока стукнет шестьдесят пять, уж если хочешь умереть таким образом.

Я готов был потерять самообладание и расплакаться, как мальчишка. Я не отпускал его руку, словно она была моим спасением. И в то же время я был возмущен, меня переполняло чувство нелепого разочарования. У этого парня не было права мешать мне свалять дурака. В любом случае, мне было наплевать на его мнение. Я машинально заметил, что говорю каким-то тонким, усталым, чужим голосом.

— Ты ничего не понимаешь, — повторял я, — ничего не понимаешь, и я вовсе не собираюсь объяснять ни тебе, ни кому-либо другому. Это мое дело.

Он уселся на парапет рядом со мной, достал из кармана сигареты и предложил закурить.

Я взял одну, повертел ее в пальцах и закурил, привычно затянувшись, и вдруг у меня возникло острое ощущение вновь обретенной жизни и блаженного облегчения — ведь я только что избежал ужаса смерти, — я улыбнулся и больше не боялся и не стыдился смотреть ему в глаза.

Он тоже улыбнулся, несколько минут помолчал, дав мне время восстановить душевное равновесие. Мы сидели прижавшись друг к другу, и я чувствовал себя рядом с ним в полной безопасности.

Когда он заговорил снова, то словно продолжал внутренний монолог.

— Слишком много слов сказано об ответственности, — произнес он, — и о гражданственности, и о долге — вот занятное слово! Думаю, ни одно из этих понятий ни для тебя, ни для меня не имеют значения. Возможно, мы еще не доросли до них. Мы не принадлежим к числу правильных людей. Они существуют где-то рядом, их образ жизни регламентирован и предрешен. И все же есть что-то во мне и в тебе, будто луч света, который горит, помимо нашей воли, и мы не в силах упустить наш единственный шанс следовать своему предназначению. Для этого мы и родились.

Он вдруг замолчал и взглянул на меня — видимо, совсем не оттого, что хотел проверить, как я реагирую на его слова, а желая приглядеться к тому, как я воспринимаю возвращение к жизни.

— О чем ты думал? — спросил он. Я понял, что он спрашивает, о чем я думал перед тем, как попытался броситься с моста.

— Не помню, — ответил я. — Перед глазами мелькали картинки, и я ничего не мог с этим поделать. Запах травы в начале лета; чайка над морем, касающаяся крылом воды; пахарь, отдыхающий на холме, положив руку на спину лошади, и ощущение земли. Нет, знаешь, теперь я вспомнил: все это было так незначительно перед тем, что мне уже не суждено было узнать. Неведомые пыльные города и мужчины, которые бранятся и дерутся; затем я, совершенно пьяный и смертельно уставший, сплю с женщинами, которые посмеиваются надо мной исподтишка: ведь я им ни капельки не нравлюсь. Потом — ужин, и верховая езда, и долгий отдых, и сон.

Переглянувшись, мы невольно улыбнулись обилию образов, созданных моей фантазией.

— А вот таким ты мне нравишься, — одобрил он, — старайся сохранить это настроение. Я хочу, чтобы именно так ты себя и чувствовал.

И я снова стал смущенным и рассерженным мальчишкой и возмутился, решив, что он слишком много себе позволяет. Я его совсем не знаю. И он не должен вмешиваться.

Я опустил голову и принялся кусать ногти.

— Не пойму, — сказал я, — какое отношение все это имеет к тебе. Ты вполне мог не мешать мне уйти. От меня нет никакого проку, я не хочу жить.

Он нисколько не смутился, не пытался задавать вопросы, и я сразу почувствовал себя как глупая девчонка, желающая произвести впечатление на мужчину старше нее; ее поставили на место, и она сидит потупив глаза.

— Черт возьми! — гневно закричал я, но тут, как назло, голос у меня сорвался, а на глазах, к моему стыду, выступили слезы.

Теперь я был похож даже не на мальчишку, а на хнычущего младенца, уткнувшегося носом в плечо взрослого.

— Бог мой, каким я был дураком, — произнес я, — ужасным дураком!

Тогда он взял мою руку, и я чувствовал, что он не смотрит мне в лицо, просто хочет, чтобы я знал, что он со мной и мои мальчишеские слезы не смогут ничего испортить.

— Будем держаться вместе, — сказал он, вот и все.

И тут я понял, что больше не нужно ни о чем беспокоиться, я могу опереться на него, хотя это и выдаст мою слабость, и что он не покинет меня и я теперь спасен от ужаса одиночества. Я наконец-то рассмотрел его лицо, пытливые серые глаза и шрам на левой щеке. Волосы у него были черные, и он был без шляпы. Одежда была поношенная, что, казалось, было ему безразлично. Не важно, кто он и откуда, я знал лишь, что в нем есть благородство, которое помогло мне увидеть себя со стороны и ощутить, как я жалок и труслив. Наверное, он был лет на шесть-семь старше меня, но я чувствовал, что нет надобности задавать подобные вопросы.