Пророки и поэты - Страница 9

Я строй поэзии нашел - и, волей муз,

Как Римлянин и Грек, великим стал Француз.

Язык поэзии, хотя и произошел от обыденного языка коммуникации, однако, находился с ним в таком же соотношении, как Оксфорд с портом Дувра. Все поэты - творцы нового языка, и Ронсар - первый из них предвосхитил бесподобные опыты Рембо, Малларме, Эллиота и Джойса.

Быть может, допустимо характеризовать поэта в зависимости от

пропорции, в какой представлены у него два эти языка: один

естественный, другой - очищенный и культивируемый исключительно на

предмет роскоши? Вот прекрасный пример - два поэта одной эпохи и одной

и той же среды: Верлен, отваживающийся сочетать в своих стихах самые

расхожие формы и самые обиходные речения с весьма изощренной поэтикой

Парнаса; и Малларме, создающий почти всецело свой личный язык

посредством тончайшего отбора слов и причудливых оборотов, которые он

строит или заостряем, неизменно отказываясь от слишком легких решений,

предопределяемых вкусами большинства.

Но - увлекшись любимой темой - я отклонился. В каждом Возрождении заложено свое антивозрождение, свой Микеланджело, в каждом Просвещении свой Монтень, в каждом гуманизме - свое зверство, нечто вроде "реального гуманизма" с кумачом и топором.

Микеланджело оказался достаточно широк и для филигранной отделки, и для создания концепции "nonfinito" - незавершенности, незаконченности, полифонии отсутствия. Он и был полифонией, обилием, подвижностью. Конечно, тому, что Леонардо или Буонарроти часто прерывали свою работу, оставляя ее незавершенной, можно найти рациональное истолкование, но если учесть мощь этого гения и острое чувство трагического, боль одиночества и обостренную зрелищем finis Italiae горечь крушения мира по возвращении в Рим 1534 года, если вспомнить яростную духовность его "Страшного Суда", то в мироощущении этого колосса мы обнаружим все необходимое для трактовки Ренессанса как самой трагичной из эпох.

Разве Возрождение не испытывало кризис за кризисом? Разве не было "Ворона" Боккаччо и мизантропии Жоделя? Разве Савонарола не оказался сильнее покаявшихся Пико и Полициано? Разве гуманизм не перерос в аристократизм и сверхчеловечность? Разве из любования эллинизмом не выросло холодное эстетство, любование стилем и формой? Разве индивидуализм не привел "республику ученых" к ужасающей взаимной нетерпимости, грязным склокам и непримиримой вражде?

Ренессанс - это бесстыдство Аретино и жадность Филельфо, клевета Браччолини и ссора Пульчи с Лоренцо Великолепным, неистовый фанатизм Савонаролы и неукротимое честолюбие Бруни, обидчивость, ехидство и мелкое тщеславие Полициано, ссоры из-за комара и - нередко - комариный писк...

Тона резки и двухцветны. Переходы отсутствуют. Голоса резки и громки. Мы зовем это целостностью, но это - монологичность, монолитичность, узость проблематики. Богатство европейской мыслительной традиции возникло не в эпоху Ренессанса, а в процессе его самоотрицания. Чтобы появились Монтень и Шекспир, надо было отречься от Лоренцо Валлы и Савонаролы.

Пытаясь "трезво смотреть на суровые и неумолимые законы человеческой природы", гуманисты начали опасную операцию рассечения добра и зла. Решая вопрос о свободе воли, Салютати сформулировал доктрину героической добродетели - направленности человеческой природы к добру и общему благу. Признавая приоритет воли над разумом, Балла отнес волю к добродетели: воля, или любовь к благу, писал он. Воля божественна, а потому не может быть злом - такова логика гуманизма.

Этика Возрождения начинала поворачиваться спиной к жизни, готовя почву для утопии. Бруни считал, что все, что делают люди, они делают для блага, что цель человека и благо - совпадают. Как ни гуманно это выглядит, но, мягко говоря, не вполне отвечает правде жизни.

Ренессанс - не только героический пафос утверждения человека, но мир героев Шекспира, мир человеческих вожделений и слабостей, непримиримых антагонизмов и безумной борьбы за власть, циничных честолюбцев и невежественных плебеев.

Да, Шекспир - гуманист, но не в марксистско-ханжеском, лживом и лицемерном понимании гуманизма. Шекспир-гуманист, принимающий жизнь не как утопию, а как реалию со всем ее злом, низом, болью и смертью.

Просвещению нравилась комедиография Потрясающего Копьем, но не его художественное мастерство, не его психологизм, не его углубленность. Это легко понять: шекспировские представления о человеке, жуткие глубины человеческой натуры, ярость страстей не вписывались в доктрину души "чистой доски", которую предстояло записать Учителям человечества.

Почти все в Ренессансе, что не происходило от Средневековья, потерпело фиаско. Причина не в "жестокости века" и не в "страшных ударах, нанесенных гуманизму - "причина в отказе последователей Пико делла Мирандола от реалий природного человека, в приписывании зла не человеческой природе, а внешним силам. Шекспир не был разочаровавшимся "трагическим гуманистом", Шекспир был Гамлетом.

Сам я скорее честен; и все же я мог бы обвинить себя в таких

вещах, что лучше бы моя мать не родила меня на свет.

Быть честным при том, каков этот мир, - это значит быть

человеком, выуженным из десятка тысяч.

Возрождение стало той точкой истории, где гуманизм обернулся своей противоположностью, где культура свернула на дорогу ведущего к нам натурализма: дорогу, приведшую в науке к Бэкону, в социологии - к Руссо, в антропологии - к Ницше. Искусительные идеи неограниченности человеческих возможностей, непрерывности прогресса и лучшего из миров полностью вытеснили эсхатологические мотивы борьбы Бога и Дьявола в душе отдельного человека.

Если Возрождение было первым толчком к двум взаимоисключающим опасностям - индивидуализму и омассовлению, то Просвещение в лице Жан-Жака оказалось настоящим змеем-искусителем. Когда Достоевский, Бэббит, Хьюм, Элиот, Ливис или Маритэн зовут человека назад к догуманистическому периоду или констатируют смерть гуманизма, они протестуют против лжи, берущей начало в Возрождении. Основная ошибка, писал Хьюм, состоит в том, что человечеству присваиваются черты идеальности и совершенства, что сопровождается неимоверно трескучей болтовней. Возрождение - забвение первородного греха, а связанный с ним гуманизм - эйфория, блаженное состояние курильщиков опиума, располагающее к расслабленной любви. Гуманизм, если это не подвижничество Франциска Ассизского, не более чем болезнь, симптомами которой является словоблудие и галлюцинации в духе Мавра: потуги велики, а буржуазность препятствует.

Поспешность - вот что убивает культуру. Симпатия к Средним векам, постоянная оглядка на величественную эпоху Шартра и Нотр-Дама - не каприз консервативных интеллектуалов, но страх перед убийственной бездушностью прогресса.

Ибо то, что мы видим повсюду в нашем современном обществе, когда

внимательно присматриваемся к его научному прогрессу, - это варварское

нарушение закона меры.

Возрождение, разрушив медлительность и цельность Средневековья, соответствующую геологическим темпам эволюции, породив Просвещение, утопию, экстремизм и нас, приведя к убийственным скоростям изменений, не сделав человека ни на йоту лучше, заразило его иллюзией, каждодневно разбивающейся и делающей жизнь невыносимой. Эта иллюзия - вера в вымышленного Человека, отличающаяся от веры в Бога бесконечным лицемерием и обманом. Бог безмолвствует, человек калечит, сводит с ума, ошпаривает стрессом, требует и вербует. Бог одухотворяет, человек опредмечивает. Бог просветляет, человек одурманивает. Там - мессы и соборы, здесь - бомбы и ракеты. Вот этого-то и остерегались все "воинствующие реакционеры" задолго до начала "покорения природы".

Эзотерия, эскапизм, антидемократизм, антиисторизм утонченных натур выражали их отчаяние при виде распада общества в результате революций, прогрессов, идеологий и передовых учений, ведущих к омассовлению, одурачиванию, утрате религиозных и этических идеалов. Так ренессансной культуре большинства, дискредитировавшей себя насилием, конформизмом, обездуховлением, была противопоставлена эскапистская культура меньшинства, элитарность, необходимость сохранить утонченные стандарты, искренность, исповедальность, образ жизни и мысли во враждебном обществе.