Пророк Темного мира - Страница 13
Тамара, поеживаясь от порывов ветра, сидела на самом носу, там, где сходились вместе комли стволов и диковинными рогами расщеперились их корневища. Мыря лазил в недрах судна, надеясь добыть какое-нибудь пропитание и питье. «Без еды человек может прожить месяц, а без воды — всего три дня», — подумала Тамара. Подумала равнодушно, словно и не про себя. Пить уже не хотелось. Губы запеклись, язык во рту лежал неошкуренным бревном. Болел живот. Болели глаза. Все болело, но пить — не хотелось. Желание ушло. А вот необходимость во влаге осталась, и организм требовал — дай, дай хоть каплю! «Если Мыря до утра ничего не найдет, придется или пробовать пить древесный сок, или бросать эту повозку и идти в леса — искать воду». Мысли в голове девушки ползли медленно, неспешно.
Небо становилось все светлее и светлее. Поднялся ветер, вступил в спор с чаровной тягой, что надувала парус, зашатал деревья. С северо-запада появилась и быстро выросла тяжелая грозовая туча с высоченной белой шапкой наковальни. Солнце, еще скрывающееся за окоемом, раскалило эту наковальню, и она стала похожа на огромное красное знамя, пламенеющее в небесах.
Глубины тучи то и дело освещали зарницы. Неожиданно короткая ослепительная молния ударила в лес. Это было далеко, в паре километров, но Тамара все равно испугалась. Она представила, что с ними будет, если в этом лесистом краю начнется пожар.
А туча тем временем разрасталась. Ее исполинские крылья заволокли все небо, притушив краски рассвета. Пошел дождь, загрохотал гром. Надо было бы спуститься вниз, взять посуду и подставить под дождевые струи, но Тамара, завороженная мощью стихии, лишь ловила пересохшим ртом холодные капли, вцепившись в кривой носовой корень, увенчанный белым лошадиным черепом.
Стемнело. Молнии ветвились над головой. После каждой вспышки тьма, удушившая нарождающийся день, казалась еще более густой, глубокой. От грохота заложило уши. Дождь хлестал наотмашь, потоки воды текли по палубе, смывая с нее кровь и мусор.
Неожиданно Тамара поняла, что справа лес кончился и она видит широкий луг, прорезанный извилистой рекой. И там, на этом лугу, в нескольких сотнях метров от нее стоит, широко расставив ноги и подняв к небесам короткие руки, огромная человеческая фигура, облаченная в развевающиеся на ветру лохмотья. Она была выше леса. Голова исполина упиралась в тяжелое брюхо тучи. Неведомый великан вышел на открытое место и спорил со стихией, бросая ей вызов. Это было страшно. Тамара ничего не замечала вокруг, полностью отдавшись созерцанию этого поединка. Она не видела, как за ее спиной Мыря, выбравшись из трюма, расставляет по палубе котлы и ведра, как натягивает между ветвей на корме полотнище ткани, устраивая водосборник.
— Тварюшки кормовые зубасты оказались — упокойников наших наполовину объели. Оно и к лучшему — меньше мороки, — пробурчал домовой, задумчиво разглядывая гиганта. — Ишь ты, какая хреновина…
«Молния всегда бьет в высокие, одиноко стоящие объекты. Его убьет, — не слушая Мыри, переживала за неведомого великана Тамара. — Он погибнет, и мы так и не узнаем, кто он, откуда. А может, и хорошо. Если он заметит нас…»
Она не успела додумать — голова титана озарилась вспышкой разряда, по всему телу промчалась извилистая голубая змея молнии и растеклась светящимся озерцом по мокрой земле у ног исполина. Одежда загорелась, ветер понес полыхающие обрывки во тьму. Девушка увидела, как обнажаются огромные плечи, шея, руки… Но под сгорающей одеждой не было живой плоти, лишь какие-то перекрещивающиеся балки каркаса.
«Он не живой, — с горечью и одновременно с облегчением поняла Тамара. — Это… Это… Да это же просто опора линии электропередач!»
Только теперь до нее дошло, что она видит. Но знание это напугало девушку. Лишенная проводов, мертвая опора, обряженная неведомо кем в тряпье, украшенная множеством ленточек, веревок, лоскутов, казалась еще более невозможной, еще более пугающей, чем зачарованный лес, чем сухопутный древесный корабль, чем мертвецы, чем зубастые твари, что ели их разлагающуюся плоть. Невозможной, потому что существование опоры вот в таком искаженном виде означало — ни для чего другого она более не нужна, ей незачем и некому передавать энергию, свет, тепло, жизнь…
Обернувшись к столбом застывшему поодаль домовому, Тамара схватила его за отвороты кожуха, крикнула в невозмутимое бородатое лицо:
— Что это? Где, где мы оказались?!
Слободка жила своей обыденной, привычной жизнью. По кузням капелью стучали молотки, в огородах ковырялись бабы — пора стояла страдная, горячая. Бойша кивал знакомым, улыбался молодкам, степенно раскланялся с гревшимися на последнем в этом году солнышке стариками, обсевшими вытертую задами колодину у избы слободского старшины Самарки-третьего. Путь итера лежал на самый край поселения, где бобылем жил связчик, медных дел мастер Охта. Еще в юности он обезножел и с той поры дни и ночи свои проводил на устланной дырявой кошмой лавке, стуча молоточком-выгибкой. Из-под умелых рук Охты выходила дивная посуда — блюда, кувшины, плошки, разносы. Мастер умел не просто выколотить по форме нужную вещь, но и украсить ее цветочным узором, резцом насечь медные завитки так, что они играли, точно живые. Изделия Охты славились на весь край, от княжьего двора к нему заказы шли, и даже в иных землях, связанных путеводными плешами — на Полесье, в Коле, Ухтомье, Прикаменье, полевых княжествах и далеких Заопоясных крепостях, — Охтова посуда была в цене.
Сам мастер нигде, кроме Покровского городища и родной Шибякиной слободки, не бывал, но творения рук его широко разбежались по миру, принося Охте славу, а землякам и соседям — богатство. Другой бы на месте безногого медника озолотился, разбогател, но Охта не был стяжателем. Иная страсть имелась у мастера — в отрочестве повезло ему набрести на книжный клад у Старых Ямин. Выучившись грамоте, одолел тогда еще куда как споро управлявшийся со своими ногами Охта древнепечатные труды и начал искать новые, ибо поселилась в сердце его тяга к знаниям. Она и привела будущего медника к итерам. Те заприметили смышленого парня и не дали ему пропасть, когда нарвался он во время охоты на матерого секача-таскуна. Зверюгу Охта убил, но тот, издыхая, сжевал ему ноги. Несколько дней червем выползал будущий медник к людям, а как добрался до приплешной Сорокиной слободы — провалился в горячий, огненный омут. Три седмицы тонул в нем Охта, и не знал он, как ночью, тайно, приходили на постоялый двор, где сгорал парень, итеры, как кололи они пылающую плоть иглами, как отняли пузырящиеся гноем ноги и, заплатив хозяину за молчание, сгинули в лесах.
Только спустя год, когда уже обучившийся у седого, как лунь, деда Панука основам медного ремесла, обживался Охта в Шибякиной слободке, явились к нему те, кто спас его из лап смерти. С той поры и стал безногий медник местным связчиком. Через него летели на невидимых крыльях сквозь пространства слова, что не предназначались чужим ушам, к нему приходили ответы. Даром что калека, а хорошо жил Охта — и дело делал, и красоту творил. Бойша, перекати-поле, в чем-то завидовал меднику, но никогда бы в этом не признался даже Талинке.
Избушка Охты, низкая, но о двух трубах и с большими прорезными окнами, задней стеной приткнулась к слободской частокольной городьбе. У самых дверей громоздились поленницы, а в рубленом сарае, ухватившемся за избу рукой-гульбищем, хранился древесный уголь для горна. Бойша толкнул дверь и без стука вошел. Охта, убрав длинные светлые волосы под кожаную шапочку, сидел за верстаком у открытого окна, поглядывая на заросли крапивы, и задумчиво постукивал тонкоклювым чеканком.
— Один? — спросил Бойша, оглядывая горницу-мастерскую. Повсюду здесь с потолка свисали ременные петли, непонятно для стороннего человека зачем были расставлены скамьи и табуреты.
— Один, — спокойно ответил мастер, откладывая чашку-поливник. — Что слышно на плешах?
— Куплецы ехали, товар просыпали. Бабы собирали — подолы рвали, мужики брали — руки посбивали. Я шел, орехи колол. Скорлупки на брос, а ядра принес.