Пропавший матрос - Страница 3

Это был здоровый, с богатырской грудью, среднего роста матрос, с пригожим румяным лицом и крепкими белыми зубами, сверкавшими из-за полураскрытых алых губ, веселый, бойкий на язык, парень, мастер побалагурить и посмешить матросов, спеть песню и отхватать на баке трепака. Матрос он был хороший, но с лукавой ленцой — любил полодырничать. Еще водилась за ним слабость: врал он, несусветно врал, довольно художественно и, так сказать, зря, без всякого намерения повредить кому-нибудь своим враньем. Уж как над ним ни смеялись, а он не мог удержаться и при первом же случае врал что-нибудь самое невозможное. На берегу выпить он был не прочь, но никогда не напивался и деньги больше тратил на покупку вещей и на гостинцы своей невесте — кронштадтской горничной, к которой писал длинные письма, наполненные отчаянным враньем насчет бурь и штормов и насчет городов и людей, которые он видел. И чувствительная горничная много пролила напрасных слез, читая про ужасы и беды, сочиненные женихом-матросом.

Швецов предстал пред Акимом в праздничном щегольском виде.

— Ты это что, Аким, надулся как мышь на крупу и на доллер глаза пялишь? Аль жалко его прогулять? — спросил с веселым смехом Василий, скаля свои белые зубы.

— То то… Не прогулять бы! — значительно произнес Аким.

— А ты, Аким, дай для верности его мне на сохрану, чтобы, знаешь, опять беды не было. Только уговор: слушайся, братец, друга… А то прошлый раз… заместо того, ты меня же саданул в морду… Страсть как! — рассмеялся Швецов.

— Буду слушаться… Ты, вроде, быдто няньки будешь.

— И отлично. Мы с тобой, Акимуш, погуляем честь честью, благородно. Перво-наперво пошляемся по городу, людей посмотрим, в лавки заглянем по спопутности, а к вечеру можно и выпить по малости, до градуса, значит… Так что ли? Оно и выйдет по-хорошему.

Аким решительно отдал свой доллар товарищу и тихо промолвил:

— Смотри же, Вась, не давай мне ходу, будь другом. Чуть ежели что, вяжи меня…

— Не бойсь, брат, вызволю…

— Сказывают, напиток здесь дорог?

— Всякий должон быть в Гонконте… На разный скус.

И, помолчав с минуту Швецов вдруг заморгал глазами и возбужденно выпалил:

— А знаешь что, Акимка?

— Что?

— Ведь нас и завтра отпустят на берег!

Аким отлично что приятель врет, и промолчал.

— Это я тебе верно говорю… право верно, — с горячностью продолжал Василий. — Сичас Макарка, капитанский вестовой, сказывал… Сам капитан старшему офицеру, говорит, приказ отдал, чтобы каждой вахте по два дня кряду гулять. Это говорит, в награду матросикам за их труды. Небойсь, Макарка вздора болтать не станет…

— И здоров же ты врать, Вась! — улыбнулся Аким.

— Зачем врать? Завтра сам увидишь. А то: врать!

Стоявшие вблизи матросы рассмеялись.

— Васька, братцы, никогда не врет! — заметил кто-то.

— Так завтра отпустят? — раздался голос из кучки.

— Беспременно! — настаивал Василий.

— И, пожалуй, денег дадут… Насчет этого не слыхал?

— Чего не слыхал, того не слыхал.

— А ты, Василий Иваныч, соври…

Снова раздался хохот.

— Вались наверх, ребята!.. — прокричал появившийся боцман Савельев.

Он положительно сиял великолепием, этот долговязый, не совсем ладно скроенный, худой, рыжий Максим Алексеич, с зачесанными вперед височками, с выбритыми усами и с баками в виде котлет, в тонкой рубахе, в сапогах со скрипом и с пестрым платком в своей большой жилистой руке.

— Вались… вались, нечего копаться! Сичас во фрунт! — весело покрикивал боцман, поторапливая, без обычных крепких слов, замешкавшихся ребят.

Скоро все отправлявшиеся на берег были наверху.

Старший офицер ходил по палубе. Увидав Акима, он подозвал его к себе и сказал:

— Смотри же, Жданов. Помни, братец, что я тебе говорил.

— Есть, ваше благородие!

— Побереги себя. Ежели снова набуянишь, то никогда больше не увидишь берега. Понял?

— Понял, ваше благородие!

— А нож зачем берешь? Оставь его.

— Есть, ваше благородие.

— Ну, ступай… Дай тебе бог, Жданов, воздержаться.

Аким снял с себя пояс с ножом, передал его оставшемуся матросу и пошел покурить.

А в это время старший офицер говорил боцману:

— Смотри, Савельев, чтобы Жданова на берегу берегли. Одного не оставлять!

— С им завсегда Швецов, ваше благородие. Земляки. Он его соблюдает.

— То-то. Да вообще всем скажи, чтобы за Ждановым смотрели.

— Есть, ваше благородие!

Через несколько минут раздалась команда садиться на баркас, и довольные матросы с веселыми лицами гуськом, один за другим, спускались по трапу.

Я был назначен ехать с матросами на берег и потом собрать их и привезти на клипер. В помощь мне были даны два унтер-офицера.

Прощаясь со мной, старший офицер и меня попросил поберечь Жданова.

— Сами знаете, какой это славный матрос! — прибавил он.

Баркас был полон белыми рубахами. Я спустился, сел у руля и мы отвалили. Дружная, спорая гребля двадцати четырех весел скоро донесла шлюпку до пристани красавца города.

— К семи часам быть на пристани! — напомнил я перед тем, как баркас приставал.

— Есть, будем!

— Смотри, ребята, не опоздайте. Ровно в семь баркас отвалит!

— Не опоздаем, ваше благородие! — раздались в ответ дружные веселые голоса.

— Шабаш!

С этим командным возгласом весла были мгновенно убраны. Шлюпка тихо подошла к пристани, и матросы стали торопливо выскакивать на давно желаемый берег, пропустив сперва боцмана, фельдшера, писаря и другую баковую «аристократию».

На пристани слонялись несколько матросов с купеческих иностранных судов и английские матросы с военной шлюпки. Кучки китайцев собрались поглазеть на вновь прибывших чужестранных гостей.

— Люсиан, Люсиан! — разносилось с разных сторон.

Какие-то, подозрительные на вид, китайцы уже предлагали свои услуги. Таинственно покачивая головами и сюсюкая, они звали с собой наших матросов, объясняя и на ломанном английском языке и пантомимами: где можно хорошо выпить и весело провести время.

— Не слушай их, братцы. Гони чертей в шею! — посоветовал один из матросов, бывавший прежде в Гонконге. Кабаков, по здешнему бар-румов, сколько угодно… Гляди! И без них найдем. А то эти идолы еще бог знает куда заведут… Одного нашего матросика, когда мы здесь стояли три года тому назад, тоже увели да и отпустили в чем мать родила… Отшпарили его опосля на «конверте»… Народец! Проваливай, желторожие.

Совет старого бывалого матроса действует. Услуги факторов отвергаются.

Взад и вперед прохаживаются несколько чересчур набеленных и накрашенных китаянок, неловко ступая своими маленькими изуродованными ногами. На руках у этих дам кольца и медные браслеты. Волосы чем-то смазаны. Они поглядывают из-под своих широких бумажных зонтов на пришлых «люсиан» и любезно улыбаются, кидая на них взоры своих узких глаз.

— А ведь ничего себе китайские бабы! — посмеиваются матросы и в свою очередь не без любопытства посматривают на китаянок.

— Ишь шельмы, куражатся… похаживают!

— Узкоглазые, братцы.

— Хуже наших-то россейских…

— Супротив наших дрянь.

— Не замай, не замай, мамзель! — сконфуженно говорит, отшатываясь от подошедшей китаянки, молодой матросик.

— Испужался, Михеев? — смеются матросы.

— Ишь ведь бесстыжая!

— А ты ее по загривку!

Тут же на пристани, к услугам желающих, — паланкины. Около них дремлют высокие, рослые китайцы-носильщики с обнаженными плечами и грудью. Они просыпаются и предлагают за пол-шиллинга снести меня в город.

Я отказываюсь.

— А не попробовать ли в паланкине Максим Алексеич? — обращается щеголеватый писарь Скобликов к боцману.

— Брось! — презрительно отвечает боцман. — Нешто у нас ног нету?

— Ноги, конечно, но только многие даже ездят, Максим Алексеич. Прокатимтесь?

— Не согласен. На своих на двоих поеду.

Но Скобликов недаром любит хороший тон и считает себя понимающим «деликатное обхождение». Он не хочет лишить себя удовольствия «прокатиться, как офицеры», и не без торжественности влезает в паланкин и садится, принимая небрежную позу. «Дескать, ничем нас не удивишь!» Двое дюжих носильщиков китайцев, ухватившись голыми руками за концы длинных и гибких бамбуковых жердей, понесли нашего восхищенного собой писаря Скобликова ходким шагом в гору, слегка выкрикивая под такт ходьбы.